Время старого бога - Барри Себастьян

— “Айриш пресс, Вестник, Айриш пресс, Вестник!” — пропела она тихонько — так кричали газетчики на О’Коннелл-стрит, когда ее еще и на свете не было.

Лохматые загорелые мальчишки с кипами газет, перекинутыми через руку; спешит мимо прохожий — и газета, сложенная пополам, уже у него в руке, а деньги в руке у газетчика — одно изящное движение, словно в балете, как Том не раз ей рассказывал. До того как стать следователем, он патрулировал северную часть Дублина, от реки Лиффи до площади Маунтджой. Тому нравились его обязанности — защищать, вразумлять, но порой и наказывать, а то и арестовывать своих соседей-дублинцев. Дублинцы… кроткие старушки с ходунками, уличные скрипачи и флейтисты, их бродяжьи песни. Усталый офисный люд, что вечерами наводняет улицы, течет мелкой рекой к автобусным остановкам, к стоянкам такси, направляясь в десятки, в сотни мест. Лоточники, карманники, забулдыги, принаряженные красотки, парни в модных туфлях, священники, монахини в причудливых головных уборах, состоятельные дамы с покупками из “Арноттса”, женщины попроще, что ходили в “Клериз”, стайки хорошеньких продавщиц, словно плывущих по воздуху в своей торжественной красоте; грубоватые приезжие из деревень — постояльцы гостиницы “Уинн”, и местные парни со всех окрестных улочек за богатыми домами — охотники за удачей. “Чего уставился?” — выкрикивали они грозно, стоило взглянуть на них хоть краем глаза. Неотесанные Кухулины[18]. Мальчишки в форме престижных школ — Католической университетской, Бельведер-колледжа, — идущие в “Карлтон” или “Савой” в надежде прорваться на взрослый сеанс “Да здравствует Лас-Вегас!” с Элвисом Пресли, и чумазые сопливые малыши в замызганных свитерах, в грязных прогулочных колясках. Земляки. И Винни любила его рассказы про город, про те времена, когда он был юнцом, молодым полицейским, моложе, чем она сейчас. Возможно, она и в этот раз была бы не прочь послушать, но уже знала все наизусть, слово в слово — зачем ей слушать, если она сама себе расскажет, когда захочет?

И пока Винни нежилась — ей тоже пришлось по вкусу плетеное кресло, — Том принес ей чай с двумя кусочками сахара и “с капелькой молока, всего с капелькой, папа”, а сам позвонил на Харкорт-стрит. Он не обещал приехать, но все равно счел правильным позвонить и сказать, что не приедет сегодня — даст Бог, завтра. Сотрудница с приятным голосом сразу его узнала, к его радости — “Да, мистер Кеттл — значит, завтра мы с вами увидимся?”

— Надо нам летом выбраться на остров — хорошо, папа?

— Надо.

— Обязательно, папа, обязательно. Возьмите на заметку, детектив.

— Да, хорошо.

— Вот наступит май, стану тебе напоминать.

— В мае, про июнь… Понял. Можем в Киллини взять напрокат лодку, и поплывем туда на веслах. Поплывем, конечно.

— Можем пикник устроить, — предложила Винни, — почему бы и нет? Я сосиски сварю, яйца по-шотландски приготовлю. А то и блинчиков с шоколадом напеку, твоих любимых.

— Возьмем мамину корзину для пикников.

— А она цела?

Том вдруг засомневался.

— Ну, наверное. — Он растерянно заозирался.

Корзину он давно уже не видел, точно не видел. Не припомнит. Завалялась где-то, наверное. А перевез ли он ее сюда вообще? Или выбросил в мусорный бак вместе со всем, что слишком тяжело и больно было хранить? Вместе с нарядами Джун, с тремя ее пальто, с ее бельем, невесомым, словно морская пена, с ее носками, с двумя десятками пар обуви. Ни с собой не возьмешь, ни оставишь. В конце концов он отключил свой ум, собрал все в пакеты и… Туфли, что он купил ей, когда они сидели без гроша — на последние несколько фунтов. Роскошь сумасшедшая, в противовес их безденежью. Он вышвырнул все в мусорный бак — совсем, наверное, спятил, мог бы продать часть, то да се, но как же можно, к тому же он, похоже, заодно выбросил по ошибке все их фотографии — ужас! — с тех пор он их больше не видел, а наутро, когда он побежал на помойку, спохватившись, что же он наделал, идиот несчастный, ящик был пуст. Ехали мимо бродяги, сказал ему сосед, и все до последней тряпки забрали к себе в фургон. Том мог бы и не платить сорок фунтов за вывоз мусора.

— Ты вернешься сегодня в город? — спросил он.

Но Винни молчала.

— Кстати, Винни, где ты живешь? — Оказалось, он забыл. Ерунда какая-то, отец забыл, где живет дочь. Он знает, конечно, где она живет, но где? Вылетело из головы. Не иначе как он к старости из ума выжил. — Где ты живешь? — повторил он с тревогой, чувствуя, как начинает болеть голова.

— В Динсгрейндже, папа, в Динсгрейндже.

— Но мы оттуда уехали, — пролепетал Том с ноткой испуга.

— Да, папа, но я-то осталась.

— Не на кладбище же! — вскрикнул он.

— Да, папа, на кладбище.

Когда она ушла — очень скоро, как ему показалось, — день уже клонился к закату; как же быстро он пролетел, даже странно, но Том знал почему: потому что ему было так радостно; он вымыл чашку Винни в раковине, прополоскав хорошенько, чтобы не осталось пятен. Чай — штука коварная. Главное — протереть как следует, помахать в воздухе. Как же он ее любит! Весь полный набор. Он тряхнул головой в духе Рамеша. Полный набор… чайный сервиз… Керамика из Арклоу, свадебный подарок миссис Карр — за несколько лет все до последней чашки и тарелки они с детьми перебили об этот чертов каменный пол на кухне. Разве что молочник мог где-то заваляться. А супница? Может быть. Винни, Винни. Как она устроилась в гостиной, в заветном кресле, хоть портрет с нее пиши! Без нее он не мыслил жизни. Джо он любил — конечно, любил. Но мир без Винни — это не укладывалось в голове. Она излучала уверенность. Посмеиваясь, он протирал чашку — та давно была сухая, просто ему нравилось водить полотенцем по кругу. Он покачал головой. Винни была пробивная. Зарабатывала столько, сколько ему и не снилось. Неопытная, зеленая — помощница мистера Норриса, адвоката из “Четырех палат” [19]. Девочка на побегушках, рабочая лошадка, подай-принеси. Но однажды она облачится в мантию, ей-богу! Наденет белый парик — и тогда берегитесь, она вычистит из конституции весь женоненавистнический вздор! Особое место женщины в доме! Это ее выводило из себя. Маккуэйд и де Валера, архиепископ и президент[20]. Винни устроит в государстве генеральную уборку, бросит всему этому вызов. В честь матери, в честь всех матерей на свете. К чертям домашнее хозяйство! Долой тряпки! Да здравствуют женщины-охотницы, разбойницы, бунтарки, воительницы! Настоящие женщины, а не те куклы, которых мужчины воспитывают для себя. Так она говорила и, несомненно, говорит сейчас, где бы она ни была. Динсгрейндж — чушь собачья! Нет ее в Динсгрейндже. Что за ерунда! Надо протереть хорошенько, протереть, чтобы не осталось пятен. Вот так.

Маккуэйд. Вот и всплыло это гнусное имя. Надо подумать сейчас о Маккуэйде, прежде чем говорить с Флемингом. Как известно, началась вся эта гнусность с паскудного Маккуэйда. Архиепископ, архибрехун. Может быть, не все об этом знают. Том и Билли Друри точно знали. По ком еще он тосковал, так это по бедняге Билли — его убили двое бандюг — дурацкое ограбление в Клонсилле[21]. Он даже не был на дежурстве, ехал на службу в своем светло-зеленом “фордике” мимо небольшого банка и увидел, как оттуда выбежали эти двое. Ранние пташки. Профессионалы. И с оружием, с серьезным револьвером, а не с пластиковой пукалкой — настоящий револьвер, с настоящими пулями. А Билли, дурень бесстрашный, возьми да и выскочи из машины. И с чем он на них пошел — с голыми руками да с громким голосом? Голос был у него знатный — редкий дар, — если услышишь, как он берет верхнюю ноту в “Дэнни” [22], то сразу поймешь, что это из ряда вон. Женат Билли не был, даже подружкой не успел обзавестись. Все главное в жизни у него только начиналось. Снимал квартиру с приятелем, как в первые годы службы. Совсем простой парень, сын мелкого фермера из Коннемары[23], где разве что урожай камней можно собрать — но с достоинством поистине королевским. Службу в полиции он любил — один из тех редких людей, кто туда идет творить добро, и остается, и впрямь творит добро. И надо же, именно его убили! На похороны приехал из деревушки Огрис-Бег его отец. Том повидал на своем веку немало горя, целые моря и океаны скорби, но этот коренастый человек со смуглым обветренным лицом… потерял сына, сына! Темная сторона полицейской службы, скрытая от новичков. Пуля попала в грудь — и конец. И прощай, Билли Друри. Но до этого оставалось еще много лет. Когда дело священников[24] обрушилось на них, словно котел с кипятком, обожгло их, обварило, Билли понимал, что собой представляет этот Маккуэйд, хоть они даже встретиться не успели с этим подонком, только слухи о нем шуршали всюду, точно крысы в старом амбаре. Какие они были молодые, он и Билли — под тридцать, но в чем-то совсем еще дети. С возрастом на многое смотришь иначе, словно что-то меняется в голове. Яснее понимаешь, что такое жизнь — драгоценный дар, который капризные боги могут отобрать когда им вздумается. Все-таки редкий человек был Билли! В молодости думаешь, что такие, как Билли, тебя поджидают за каждым поворотом. А оказалось, он один-единственный. Шафер у них на свадьбе, лучший друг жениха, во всех смыслах лучший. Прими это кольцо в знак моей любви. Джун он считал чудом, красавицей, королевой. “Своего друга Тома я знаю много лет и понимаю, как дорога ему эта женщина”. Слова из его речи после венчания, в ресторане гостиницы “Герб Томелти” в Дун-Лэаре. Господи, как он мог забыть! Надо будет рассказать супругам Томелти при встрече. В их гостинице, черт возьми, у него был свадебный ужин! Боже, что у него с головой — забыл и только сейчас вспомнил! Странное дело. Никогда ему не приходило в голову одно с другим связать, ерунда какая-то. И подгоревшая курица, не в обиду Томелти будь сказано. Миссис Карр в гневе обрушилась на официанта. “Вы что, не могли как следует приготовить?” — бушевала она, сотрясаясь всем телом. И была права. Джун засмеялась, и все подхватили. В кафе “Риц” они купили картошки фри и умяли в автобусе по дороге в Рослэр[25]. Да уж, супругам Томелти, дай им Бог здоровья, не стоит об этом рассказывать. Что было, то прошло. Паром до Франции, они в двухместной каюте как супружеская пара; на подходе к Англии разыгрался шторм, вода хлестала в стекло иллюминатора. Они лежали сплетенные, словно питоны, и все его мысли до краев были полны ею, Джун. Джун Кеттл. Просто не верилось. Эх, молодость!