Времеубежище - Господинов Георги
Я представил себе молодую Хильде в разрушенной послевоенной Германии, расчищающей с другими женщинами руины в надежде найти уцелевшие кирпичи. Она строила, шила одежду своему брату, стояла в очереди за несколькими клубнями картофеля. Стояла в темноте, потому что электричество экономили. Не жалуясь, не сетуя на жизнь, терпела как человек, которому выпала судьба поднимать из пепла разрушенное до основ государство.
Мы сидели в скромной квартирке, я слушал ее рассказ и думал, что непременно должен когда-нибудь поведать ее историю. Историю Хильде, которая спасала Германию, сама того не подозревая. С тяжелой чугунной кастрюлей и воспоминанием о заводском хлебе с солью.
26
Понемногу клиника Гаустина приобретала известность и последователей. В течение нескольких лет в разных местах появились комнаты или дома для лечения прошлым. Например, в датском городе Орхусе для этого стали использовать этнографический комплекс, где были собраны постройки из разных веков. Их перенесли туда давным-давно и проводили экскурсии для школьников и туристов, рассказывали, как жили их предки, как выращивали гусей, овец, коз и лошадей. Гуси, лошади, овцы и козы, разумеется, были не из XIX века.
Мне стало любопытно. Я воспользовался возможностью отправиться в Данию на литературный фестиваль и, приехав на несколько дней раньше, сел в поезд до Орхуса. Предварительно я попросил одну приятельницу-датчанку позвонить туда и сказать, что меня, как писателя и журналиста, интересует этот социальный проект. Приятельница выполнила мою просьбу, и когда я приехал, меня уже ждала очень милая девушка, которая стала моим гидом.
В сущности, это место мало походило на клинику Гаустина — все же музей оставался музеем. Но дважды в месяц посетителей выпроваживали пораньше и в оставшиеся до закрытия часы водили группы из домов престарелых, преимущественно страдавших деменцией. В зависимости от воспоминаний кто-то отправлялся на ферму, где кормил уток и коз, поливал цветы или просто сидел на солнце во дворе. Кто-то, кого не интересовали подобные занятия в силу отсутствия воспоминаний о селе или домашней живности, шел в квартиру, которая сохранилась в том же виде, в каком была в 1974-м. Мне понравилась эта работа с конкретным годом, хотя непонятно, была ли эта квартира такой же в 1973-м или, скажем, в 1975 году. Кухонный стол, холодильник или диван в гостиной вряд ли завянут за год, словно тюльпаны. Конечно же, это все мои придирки…
Девушка была очень симпатичной и терпеливой, спокойно, по-северному принимала все мои сомнения, вопросы и южные шуточки.
— В квартире женщины обычно сразу направляются в кухню, — рассказывала она. — Автоматически включается какой-то скрытый комплекс. Те, кто с трудом ориентируется в собственной квартире, здесь инстинктивно справляется — условный рефлекс, превратившийся в инстинкт. Их привлекает запах специй. Они бросаются открывать баночки с базиликом, гвоздикой, мятой, розмарином. Нюхают их, так как не помнят названий, смешивают, но не знают, что это на самом деле. Потом их привлекает запах свежемолотого кофе. У нас имеются запасы популярных в пятидесятые-шестидесятые сортов. Обычно женщины сами мелют, очень любят это делать и долго вертят ручку кофемолки уже после того, как кофе смолот.
Я подумал, что воспоминание о запахе кофе, наверное, последним выветривается из пустеющей шкатулки памяти. Возможно, потому что обоняние — одно из главных чувств, поэтому и уходит последним, подобно зверьку, который убегает, опустив голову и принюхиваясь ко всему на своем пути. Я представил себе этих женщин, что до бесконечности вертят старые квадратные деревянные мельнички для кофе или высокие, цилиндрические, из потемневшего серебра, с медными ручками. Это могло бы стать сюжетом картины кисти старых голландцев — Вермеера, Хальса или Рембрандта — точный реализм в деталях и возвышенное ежедневие одновременно. Бесконечное верчение ручки кофейной мельнички, запах, который будоражит обоняние… Некоторые вещи не меняются веками. Я представил, как перемалываются годы, сезоны, дни и часы, подобно кофейным зернам.
— Пока они вертят эти мельницы для кофе, — сказала Девушка с жемчужной сережкой (так я ее назвал), — можно подумать, что они и вправду переместились в иное время. У нас есть и небольшая библиотека с книгами, изданными в шестидесятые и семидесятые, но для большинства из этих дам буквы уже ничего не значат. Иногда они рассматривают детские книжки, радуются цветным картинкам, только и всего…
Как оказалось, именно в начале XVII века голландец Питер ван ден Броке привез в страну через несколько морей кофейные зерна и вырастил первый побег. Его другом был не кто-нибудь, а сам Карл Линней, которому очень понравились эти растения, и в дальнейшем он взял на себя заботу о них. Но, состарившись, Линней стал быстро терять память. Тот, кто составил наиболее удачную классификацию растений и животных, вдруг начал забывать их названия. Представляю, как он сидел с какой-нибудь незабудкой в руке и пытался вспомнить латинское наименование цветка, им же и придуманное.
Мы миновали дома других времен и зашли на почту 1920 года, чтобы зафиксировать конец целой индустрии ожидания, отложенной радости от получения сообщения, которое путешествовало много дней. Проходили мимо аристократов из прошедших веков, мимо молочников и пастухов без овец, приветливо кивали сапожникам, сидевшим у своих будок. Дети в кепках и коротких штанишках на подтяжках играли в чехарду, а на маленьком перекрестке какой-то бездомный сидел в надежде на подаяние, положив на землю рваную шапку.
— Большинство из них волонтеры, — пояснила моя сопровождающая, — в основном студенты-историки или пенсионеры. Они работают бесплатно, но с каждым годом их становится все больше и больше. Порой приходят и бездомные.
— Интересно, кого они изображают? — тут же оживился я.
— Мы даем им чистую теплую одежду из какой-нибудь эпохи. Но большинство из них не желает переодеваться. Просто хотят остаться такими, какие они есть. Говорят: «Бездомные существовали всегда… Из какого века вам нужны?»
Да, по большому счету, они правы, думаю я. У бездомных нет истории, они, как бы это выразиться поточнее, вне истории, не принадлежат ей. В некоторой степени таким был и Гаустин.
Наконец мы уселись в кафе популярной в семидесятые сети, где прямо на месте выпекали пирожные, безе и круассаны с лимонной цедрой, корицей, ванилью и другими ингредиентами, характерными для того времени. Их готовили в печах и духовках с использованием форм и глазури той эпохи, как подчеркнула Лоте. Мы пили горячий шоколад популярного тогда сорта из фарфоровых чашек с золотой каемкой. Нас обслуживали официантки из семидесятых. В них было что-то такое, что вернуло меня в прошлое. Одно из моих первых почти эротических воспоминаний связано с высокими белыми ботинками. Точно такие же были на ногах официанток.
— Лоте, — спросил я у своего гида без обиняков, — а какое десятилетие выбрали бы вы: шестидесятые, семидесятые или восьмидесятые?
Она немного помолчала и ответила так же, как ответил бы и я. И более правильного ответа не выдумаешь.
— Любое, где мне было бы двенадцать.
27
Да, эксперимент в Орхусе был успешным, но все же оставалось ощущение музея, нечто сродни посещению Диснейленда в воскресенье. Эксперимент имел другую цель.
— Давай спустимся в шестьдесят восьмой, — сказал Гаустин, когда я вернулся.
Эти слова — «давай спустимся в шестьдесят восьмой» — мне понравились. Как будто Орфею предложили спуститься в подземное царство. Дело в том, что шестидесятые располагались на нижнем этаже. Там мы уселись в кресла лимонно-желтого цвета. Гаустин купил их на распродаже имущества какого-то местного подражателя Уорхолу, заплатив, как мне кажется, бешеные деньги.
Он вынул из кармана сигареты, на этот раз «Житан», закурил и выпустил ядовитый дым, который медленно разнесся по комнате. Затем открыл бутылку джина («Extra dry, — как его рекламировали на последней странице „Ньюсуик“ — с вас маслинка, а с нас все остальное»).
