Времеубежище - Господинов Георги

— Ну, рассказывай, — нетерпеливо произнес он. — Дания все еще тюрьма?

Я ответил, что ее скорее можно назвать музеем, и подробно рассказал о домах разных эпох, о квартире 1974 года, о еще нескольких комнатах, которые показала мне Лоте, сохранившихся такими, какими они были, когда в них жили обыкновенные люди, — с их историями, альбомами, чемоданами, одеждой на вешалках, хлебницей и вазой с искусственными цветами на холодильнике. Одна из квартир принадлежала турецким эмигрантам, гастарбайтерам — мужчине пятидесяти лет и его сыновьям лет двадцати. В пепельницах было полно окурков, и запах еще не выветрился. Мне даже стало любопытно, меняют ли их когда-нибудь.

— Проблема в том… — продолжил Гаустин, медленно проговаривая каждое слово, как бы собираясь с мыслями.

Не помню, упоминал ли, что он страдает бессонницей? Когда я оставался ночевать в клинике, то слышал, как он ходит по комнате, останавливается, заваривает чай или курит снаружи. Он напоминал Фунеса памятливого. Однажды я заметил, что, если мы сумеем повторить форму облаков, которые были в небе, скажем, тридцатого апреля 1882 года, можно считать, что мы достигли совершенства. «Ну да, — тут же включился в игру Гаустин, — а также если узнаем, как выглядел профиль собаки в четырнадцать минут третьего пополудни…»

Он полагал, что временное пребывание в режиме реминисценции, посещение прошлого с двух до пяти пополудни, потом выход из него прямиком в нечто другое, в уже незнакомое настоящее болезненно отражается на человеке. Это все равно что открыть портал между двумя сезонами и из лета сразу шагнуть в зиму. Или непрерывно перемещаться из темного в светлое пространство, из молодости в старость, резко, без промежуточной адаптации. Пребывание в каком-то состоянии в течение всего нескольких часов открывает окно в прошлое на слишком короткое время.

Гаустин налил себе еще джина 1968 года и сказал, что пора сделать следующий шаг, попробовать что-то более радикальное. И предложил построить целый город. Но город настоящий, не фикцию, состоящую из одной улочки и нескольких домов из стеклопластика. Начнем, например, с 1985-го. Я возразил, что не помню, чтобы в тот год случилось нечто необыкновенное, не считая того, что мы окончили школу и нас сразу забрили в солдаты. Оставался еще год до Чернобыля, потом тишина, радиоактивные дожди, дефицит йода, который мы добывали тайком…

— Но совсем необязательно, чтобы было что-то необыкновенное, — ответил Гаустин. — Время обитает не в экстраординарном, а в тихом, спокойном и уютном гнездышке. Если ты обнаружишь следы иного времени, то это случится неприметным днем после полудня, когда ничего особенного не происходит, кроме самой жизни… Не помню, кто это сказал, — засмеялся он.

— Ты же и сказал, — ответил я.

— Только и ждешь, чтобы приписать мне все, что тебе придет в голову. Но вполне возможно, именно эту мысль ты взял у меня. Итак, город начнется с восемьдесят пятого, — вновь оживился Гаустин. — Нужно вывернуть наизнанку этот год выпотрошить, как тогда говорили. С Горбачевым, Рейганом и Колем мы как-нибудь справимся, там остались четкие следы. Но нужно узнать, какие жаргонные словечки использовали, какие плакаты вешали, каких артистов боготворили, какие журналы читали дома; телепередачи, погода; необходимо достать подшивку «Огонька» за этот год. Сколько стоили брокколи и картошка, «лада» на Востоке и «пежо» на Западе. Отчего люди умирали и о чем спорили по вечерам в спальнях. Мы должны перепечатать день за днем все номера газет за тот год. Потом проделать то же самое с восемьдесят четвертым.

— Разве дальше идет не восемьдесят шестой? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он, — может, все-таки лучше вернуться назад. Теряя память, наши пациенты будут попадать во все более раннее время и все чаще вспоминать ушедшие события. За восемьдесят пятым годом последует восемьдесят четвертый, затем восемьдесят третий и так далее. Я знаю, что тебе не нравятся восьмидесятые, но уж как-нибудь потерпишь. Реставрируешь их, наполнишь историями. О чем грустили в то время? Разумеется, мы можем оставлять подольше один и тот же год, как бы растягивать его или периодически повторять. Позже оформим и семидесятые, но уже в другом районе.

— Да, но станут приходить новые пациенты, для которых и девяностые будут прошлым, — возразил я. — Скорее всего, нам придется оформлять все десятилетия. Прошлое нарастает как снежный ком.

— До семидесятых мы уже дошли, — ответил Гаустин. — Там как-то радужнее, ярче, у тебя уже имеется опыт. Правда, клиника покажется тебе игрушкой по сравнению с городом. Там люди будут проводить круглые сутки, семь дней в неделю, триста шестьдесят пять дней в году. Они станут общаться, участвовать в разных событиях. Мы не знаем, как пойдет. Дальше — район шестидесятых, вот там ты развернешься. Можем растянуть шестьдесят восьмой на два-три года, если настаиваешь, — засмеялся он. — Некоторые годы тянутся гораздо дольше. Доберемся и до пятидесятых. Вот здесь особенно важно, какую сторону истории ты принимаешь. Хотя, надо сказать, эти годы были аскетичными для всех.

— А как поступим с сороковыми? — спросил я. — С войной?

Гаустин подошел к окну, постоял молча и сказал:

— Не знаю, правда не знаю.

О том, что он чего-то не знает, Гаустин говорил примерно раз в сто лет. Гаустин знал все. Или, по крайней мере, никогда не признавался в обратном.

Тогда, в послеполуденное время 1968-го или 2020 года — впрочем, никакой разницы, — Гаустин набросал план того, чему предстояло произойти. Выглядел этот план довольно логично и в то же время был лишен всяческой логики. Невинно и вместе с тем опасно. Опасность исходила от так называемого исторического порядка…

Он положил перед собой блокнот на спирали и увлеченно принялся рисовать планы городов и государств, записывать их названия, годы и хронотопы. Дымился «Житан», иногда Гаустин прикуривал сигарету, забыв погасить предыдущую. Глаза у меня слезились от дыма — я абсолютно убежден, что именно от дыма. Над будущим или прошлым, все равно, как мы его назовем, над тем, что рисовал Гаустин, угрожающе сгущались серые тучи. Конечно, это всего лишь метафора, подумал я тогда, пытаясь отогнать предчувствие…

Зачем ему был нужен этот эксперимент, почему он хотел расширить поле прошлого? Он добился того, что другим даже и не снилось. Одним из первых ввел понятие «лечение прошлым». В разных странах повсеместно открывались центры, которые использовали его опыт. Гериатрические клиники наперебой старались связаться с ним, заполучить его в консультанты, работать вместе. Он никогда ни в чем не участвовал лично, в основном посылал меня, чтобы я передал его отказ, всегда очень любезный, но категоричный. И хотя Гаустин чуждался публичности и отказывался давать интервью, его имя всегда упоминалось с уважением и трепетом, так обычно говорят о гении и эксцентричной личности, увидеться с которой удавалось очень немногим, что лишь упрочивало его статус легенды.

Беглец

28

Я назвал его Одиноким бегуном на длинные дистанции. В свое время все зачитывались одноименной сердитой книгой английского писателя Силлитоу. Признаться, я так и не прочитал ее, но название врезалось в память. В последнее время я помню больше заглавий книг, которые не читал, чем тех, что успел прочесть. Я не считаю это недостатком, воспринимаю как что-то неслучившееся.

Он действительно был бегуном на длинные дистанции — здоровый, крепкий, бывший спортсмен, о чем тело, похоже, отказывалось забывать. Живой, любопытный, болезнь как будто съела последние тридцать-сорок лет его жизни, но иногда он удивлял нас внезапными воспоминаниями. Лекарства должны были замедлить процесс, мы пытались вернуть ему время, которое он помнил. (Мы четко понимали, что вылечить его невозможно, но человек имеет право быть счастливым и в болезни, как любил повторять Гаустин.) Это была битва за прошлое, за каждое воспоминание.