Времеубежище - Господинов Георги

Нужно ли пробуждать страх, память о страхе?

Классическая реминисцентная терапия настаивала на позитивных воспоминаниях. Но Гаустин считал, что любые воспоминания важны. Страх мог оказаться самым сильным толчком, самой действенной отмычкой памяти, и нужно было это учитывать. Разумеется, бомбоубежище использовалось редко, но всегда давало результат. Люди возвращались оттуда взволнованные, испуганные, хотя и живые.

Выше расположились пятидесятые. Здесь царили Элвис Пресли, Фэтс Домино, Диззи Гиллеспи, Майлз Дэвис, звучала удивительная смесь джаза, рок-н-ролла, поп-музыки и уже устаревшего Фрэнка Синатры. Здесь были «На север через северо-запад» Хичкока, Кэри Грант, «Ночи Кабирии», Феллини, Мастроянни, Брижит Бардо, «Диор»… Мир потихоньку приходил в себя после страшной войны, хотелось жить… Одной части света это удавалось легко, а для другой предназначалась отдельная зона в конце коридора — несколько квартир в стиле восточных стран. Одна квартира — из пятидесятых Восточной Европы, другая — из советских пятидесятых (кстати, они неплохо финансировались). Подобным образом обособились и пятидесятые Китая. Ведь прошлое, помимо всего прочего, и финансовый проект тоже. Кубинской революции и Кастро не досталось отдельной хасиенды, но зато половина гуляющих в этой части были одеты в футболки с портретом Че Гевары и часто останавливались перед портретом команданте. Коридор между Западом и Востоком посередине был разделен железным занавесом — массивными деревянными воротами, которые запирались на ключ, и только персоналу позволялось проходить там. Никогда не знаешь, что придет в голову тем, с другой стороны.

Достаточно вспомнить побег из восточного коридора: пациент попытался перелезть через стену (между ней и потолком оставалось полметра пустого пространства), но упал и сломал ногу. После этого случая в коридоре всегда дежурил санитар, одетый в старую военную униформу. Он обычно курсировал на восточной стороне.

Потерей памяти страдало все больше молодых людей, поэтому росла необходимость в помещениях семидесятых — под них отвели четвертый этаж, с которого на третий спустились шестидесятые. Для восьмидесятых и девяностых, если вдруг в них возникнет потребность, предназначался чердак.

Память дантиста

22

Он не помнит ни лиц, ни имен.

— Откройте рот. Ах-ха, вы тот человек с пульпитом шестого зуба слева. Вас зовут Кирчо, не так ли?

Вероятно, по пломбам и материалам можно определить конкретное десятилетие.

— О, — говорит мой стоматолог, — ваши зубы — краткая история девяностых: тогдашний хаос, кризис, увлечение металлокерамикой, массовое умерщвление зубов, криво вставленные штифты — кошмар!

Если бы зубные врачи были археологами…

В стоматологической клинике города, где я провел свое детство, в коридоре, кто знает почему, висели портреты всех членов Политбюро. Слово «политбюро» мы знали с малых лет, что само по себе отвратительно. Некоторые лица мне были знакомы: портреты висели повсюду — тех, кто был на них изображен, показывали и по телевизору. Сидишь, бывало, в коридоре с мраморными стенами и одинаковыми белыми дверьми и дрожишь от страха, слушая скрежет бормашины. Время от времени изнутри доносится чей-то сдавленный вопль. А сверху на посетителей смотрят равнодушные, безразличные лица…

Такими же были и семидесятые: мрамор и старческие безразличные лица, которые в моей памяти играют роль собаки Павлова. Стоит услышать звук бормашины, как тут же появляются образы этих безразличных святых боли. И наоборот. Стоит увидеть их портреты в какой-то архивной газете, и сразу начинает ныть зуб.

23

Каждое утро я просматриваю прессу. Журнал «Тайм», выпущенный на второй неделе января 1968 года. На Бродвее играют трагикомедию Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». В кино премьера фильма Лукино Висконти «Посторонний». И почти в каждой рубрике — the War. Можно подумать, Вторая мировая еще не закончилась или вспыхнула снова. Разумеется, речь идет о Вьетнамской войне. Сверху в маленьком квадратике цифра. Это количество убитых в 1967 году американских солдат: 9353. Затем две колонки посвящены событиям в Чехословакии, впрочем, события еще впереди, а заголовок «Повод для надежды» связан с избранием Дубчека. Повода очень скоро не станет, но сейчас начало 1968-го и еще ничего не известно. История пока только новость.

Вдруг на глаза попадается сообщение о том, что в Болгарии двадцатью процентами машин на дорогах управляют нанятые шоферы, то есть в машинах ездят бюрократы и начальники разного калибра. Без особой связи с этой статьей, хотя кто знает, на соседней страничке расположилось изображение красного «понтиака», широкого, как улица. «Понтиак-бонневиль» 1968 года. В том же году на второй неделе января 1968-го сельский зеленый джип (кстати, служебный, так что «Тайм» не врет), с кабиной из брезента, трясется по разбитой дороге, направляясь в родильный дом, который находится в соседнем городе. В джипе моя мать и я — у нее внутри. За рулем — мой отец. Меня везут, чтобы я родился…

«Тайм» утверждает, что в селе якобы нет других автомобилей, и эта статистика касается меня лично. Может быть, отец не смог найти машину, чтобы отвезти мать в родильный дом, так что снял с книжки все накопления, взял кредит и купил подержанную «Варшаву», чем резко увеличил процент личных автомобилей в селе. «Варшава» — мощная, широкая, тарахтящая, не такая, как тот красный «понтиак». По мнению нашего соседа, она стоит на воинском учете, что дает право ее национализировать при мобилизации. Тогда на нее спереди установят легкое орудие, что автоматически превратит ее в танк, а шофера — в танкиста. Это очень беспокоит отца, потому как на дворе месяц май, в Праге уже весна, а тот самый сосед (мы так и не поняли, кто он — шутник или агент) утверждает, что нам придется освобождать чешских братьев. «От кого освобождать?» — наивно спрашивает мой отец. «Как от кого? — удивляется сосед. — От них самих». И отец уже видит себя в Праге на мобилизованной «Варшаве».

Знал ли журнал «Тайм» о тревогах моего отца и о моем рождении (случившемся на пути в роддом в колхозном джипе), рассуждая о надеждах Праги и о дефиците частных легковых автомобилей в Болгарии? Знал ли мой отец о журнале «Тайм»? Вряд ли. Но несмотря на это, все взаимосвязано: джип, «понтиак» и Дубчек.

Чтение газет и журналов сорока-пятидесятилетней давности. То, что тогда вызывало тревогу, уже не беспокоит. Новости стали историей. Срочные новости потеряли свою остроту. Бумага пожелтела, а от глянцевых страниц веет влагой. Но что с рекламой? Та, из-за которой мы чувствовали досаду и старались пролистывать, ныне приобрела совсем другое значение. Она вдруг стала подлинным источником важных новостей того времени. Входной дверью в него. Воспоминанием о ежедневии, которое быстрее всего портится и покрывается плесенью. Конечно, объектов рекламы уже не существует. Но тем они ценнее. Возвращается ощущение мира, который развлекался, ездил на «понтиаках», носил белые брюки и шляпы с полями, пил «Чинзано» и гулял по Сент-Тропе. Того самого мира, что в 1939 году стоял в очереди за радиоприемниками, на которые обещали скидки, чтобы слушать новости о предстоящей войне… Как будто речь шла о бейсбольном матче…

В 1939 году спрос на радиоприемники резко возрос. Именно с их помощью будет распространяться информация о ходе войны. По радио будут передавать военные сводки, будут транслировать концерты солдатам на фронт, вся пропаганда разместится на длинных и коротких волнах, на тех же волнах будут умалчивать об отступлениях и потерях и взахлеб кричать о победах… И все с нетерпением будут ждать новостей, собираясь у деревянного ящика.

Куда ушло все это? Что случилось с радиоприемниками и людьми возле них? Со всеми цветными приложениями в журналах? Русая девочка из рекламы детского радиочаса, наверно, уже состарилась, лежит в каком-нибудь хосписе и даже не помнит своего имени…