Времеубежище - Господинов Георги
Почему же секретный агент А. продолжал приходить? Вначале, наверно, он это делал из любопытства и страха, что его станут шантажировать. Но очень скоро понял, что такой опасности не существует. Однако существует другое. Если господин Н. не помнит ничего или почти ничего, то с господина А. вина снята. Он не может четко сформулировать, но инстинктивно чувствует, что если никто не помнит, то все возможно. Тот факт, что никто не помнит, равносилен утверждению, что Бога нет. Как говорил Достоевский: «Если Бога нет, все позволено». Бог, в конце концов, окажется не чем иным, как собранной в одном месте огромной памятью. Памятью о грехах. Облаком с неизмеримым количеством мегабайтов. Бог, все забывающий. Бог, страдающий Альцгеймером, мог бы освободить нас от всех обязанностей. Нет памяти — нет преступления.
Но почему господин А. приходит и обо всем рассказывает? Вероятно, потому, что человеку очень трудно жить с тайной. Как видно, это свойство сформировалось позже прочих в процессе эволюции. Ни одно животное в мире не может хранить тайну. Только человек. Если бы пришлось определить физическую структуру тайны, то, по всей вероятности, она оказалась бы комком неоднородной, зернистой фактуры.
Но в случае господина А. это не метафора. Комок реален. Несколько месяцев агент пытался не замечать его, но три недели назад пошел к врачу, и все прояснилось. Серьезная болезнь освобождает его от многого, но и заставляет торопиться. Теперь уже гонитель просит жертву выслушать его. Старость уравнивает. Сейчас они братья по оружию, они в лагере проигравших, по одну сторону битвы с заранее известным концом. Господин А. теперь может рассказать абсолютно все. И господин Н. наконец может услышать о себе весь рассказ.
— Что с ней произошло? — спрашивает господин Н., хотя он все меньше уверен, что хочет узнать это.
Господин А. мог бы увернуться от ответа, для этого имеются тысячи способов. «Объект не представлял оперативного интереса» — самая расхожая дежурная фраза. Еще одно оправдание: дело отдали другому агенту. Но господин А. лишь молча закуривает сигарету. Руки у него дрожат. Господин Н. впервые обращает внимание, что за последние месяцы господин А. заметно постарел. Лицо осунулось и как-то пожелтело. А две-три недели назад позвонил и сказал, что не сможет прийти, так как ему предстоят какие-то исследования.
И тогда господин А. во всем признается. После ареста господина Н. она все рассказала мужу, предупредив, что бросит его, если он ничего не сделает для своего друга. А на следующий день взяла чемодан и ушла. Принялась сама ходить по инстанциям, стучалась во все двери. Просила о свидании с заключенным, но ей каждый раз говорили, что господин Н. отказался от свиданий с ней. Наконец она добралась до господина А. Однажды вечером явилась к нему домой и попросила, чтобы он сказал, где находится господин Н. и не может ли господин А. устроить с ним свидание Сказала, что готова на все.
И вдруг господин Н. отчетливо представляет себе эту сцену. В комнате двое. Обнаженная женщина посреди комнаты. Тело молодое и прекрасное. А напротив нее господин А., но такой, какой сейчас — омерзительный старик, мешок с костями… И вдруг желудок господина Н. начинает бунтовать. Отвращение, которое он испытывает, отнюдь не метафизическое, оно имеет реальные физические свойства, даже физиологические. Желудок корчится от боли, словно туда влили уксус.
— Мне очень жаль, — говорит господин А. Он замер, ожидая реакции господина Н. Но что бы тот ни сказал, эта история уже закончилась.
Господин Н. ничего не сказал. Его тошнит, желудок выворачивает от изжоги. Тело все вспомнило и корчится от отвращения. Он берет фотографию, поднимается и уходит. Когда подобные ситуации показывают в кино, во время титров на пустом экране обычно звучит выстрел…
В мире наступил полдень. К тому же сейчас август, официальная сиеста года. Человек идет по улице, по тенистой стороне. Солнечные лучи просачиваются сквозь листья деревьев, отбрасывая на плиты тротуара ажурные узоры. На улице безлюдно. Раскаленные стены домов излучают жар, откуда-то из раскрытого окна доносится музыка — кто-то забыл выключить радио.
Эта сцена похожа на кадр из фильма. Навстречу идет женщина. Она подходит к мужчине и останавливается. Оба стоят в тени. (Каким-то таким и должно быть совершенное прошлое — сиеста мира, укрытие в тени дерева.) Чуть поодаль спрятался мужчина, он их фотографирует. Двое его не замечают. Фотография сделана мастерски: ажурная тень листьев на безлюдном тротуаре и на фигурах, женщина слегка подалась вперед. Все, что должно произойти, еще не произошло.
Мужчина с фотографии держит в руках изображение — себя и женщины. Теперь из пары поддеревом остался только он. А рядом — фотограф, он до последних дней своих не забудет ту сцену. Ибо история, которую он вновь пережил, рассказывая, — единственное яркое воспоминание в его бесцветной жизни. Женщина, тоже единственная (кстати, она исчезла при невыясненных обстоятельствах), с тех пор преследует его вместе с человеком, который стоит здесь, сейчас — беспамятный. Такое навязчивое преследование некоторые называют совестью. Но, как и большинство в подобной ситуации, господин А. так и не находит нужных слов.
Этажи прошлого
21
За год до этой истории с господином Н. дела в цюрихской клинике пошли хорошо, мы даже не ожидали такого. Гаустин занимал верхний этаж здания уже целиком, и там можно было устроить разные варианты шестидесятых. Спустя некоторое время нас попросили наладить подобную терапию и в отделениях «Геронтопсихиатрии», центра, в котором Гаустин разместил свою клинику. Так что теперь мы фактически располагали всем зданием. Мы открыли комнаты для лечения прошлым и небольшие клиники еще в нескольких странах, в том числе и в Болгарии.
Все больше людей страдало болезнью Альцгеймера и потерей памяти. Согласно статистике, каждые три секунды в мире у кого-то обнаруживается деменция. Только зарегистрированных случаев — пятьдесят миллионов, а через тридцать лет эта цифра возрастет втрое. С увеличением продолжительности жизни это неизбежно. Все старели, пожилые мужчины приводили в клинику жен, или, наоборот, старушки в бриллиантах приводили своих спутников, которые с неловкой улыбкой спрашивали, в каком городе они сейчас находятся. Иногда сын или дочь привозили обоих родителей — те держались за руки и не могли вспомнить лиц своих детей. Они приезжали на несколько часов в квартиру своей молодости, как правило, во второй половине дня, заходили, как к себе домой. «Здесь обязательно должен быть чайный сервиз, я всегда держу его именно здесь…» Они садились в кресло, рассматривали альбомы с черно-белыми снимками, внезапно узнавали себя на некоторых из них. Иногда сопровождающие привозили их собственные альбомы, и тогда мы заранее оставляли их на столике. Порой пациенты вставали, гуляли по комнате, но потом снова возвращались на середину, точно под люстру.
Часто приводили старика, который очень любил прятаться за занавеской. Стоял там, как состарившийся мальчик, играющий в прятки, но игра, как видно, затянулась, и другие дети уже давно ушли домой, состарились. И никто его не искал. А он все еще стоял за занавеской, лишь иногда осторожно выглядывал и удивлялся, почему никто не приходит. Самым страшным в этих прятках было понять, что тебя уже никто не ищет. Мне кажется, он никогда этого не поймет, и слава богу.
В сущности, наше тело по природе милостиво — под конец оно награждает амнезией, а не анестезией. Память, покидая нас, все же оставляет нам возможность хоть немного, хоть еще раз поиграть на полях детства. И, как когда-то перед домом, мы просим всего пять минуточек, прежде чем нас призовут в последний раз…
Вот так прошлое вместе с Гаустином постепенно занимало все этажи клиники. Необходимо было обустроить комнаты сороковых и пятидесятых. Мы начали с шестидесятых, словно бессознательно желали подготовить комнаты для себя. Но пациенты девяностых тоже хотели получить свою долю детства и юности. Поэтому Вторую мировую решили расположить на первом этаже. Это было удачное решение. Во-первых, не нужно было подниматься по лестнице. И во-вторых, подвал можно было использовать как бомбоубежище, что позволяло добиться абсолютной аутентичности. Для большинства людей то время неразрывно связано с воспоминаниями о том, как они прятались от бомбардировок.
