Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт
Артём с улыбкой смотрел на них – он и сам был таким же, – слушал их разговоры.
– А мы с комбатом бежим, смотрим, чех какой-то из дома на крыльцо вылез, посмотреть, что происходит. Ну, комбат АКС свой вскинул – и по нёму. Тот – брык на землю и пополз за дом шкериться. А комбат всё по нёму хреначит… Рожок, наверно, выпустил. Рожа довольная, лыбится: «Хе, – говорит, – глупый хер».
– …разведка это, пробовали пути, где из села уйти можно. Их было нёмного, вишь, в бой не ввязывались, обстреляли – и в кусты. Это их тактика. Подползут, вмажут из граника пару раз и уходят. Когда к пятнашке под Октябрьское на усиление ездили, они так бэтэр сожгли.
– …с бэтэра упал, а надо мной пули шасть-шасть по веткам. И низко так, сука, прям над головой. Как начали хреначить! За кусты отполз, смотрю: наши на полянке лежат…
На село уже никто не обращал внимания. Бой закончился, напоровшаяся на них чеховская разведка, шуганув их, то ли ушла, то ли затаилась, но ничем себя не выдавала. И они расслабились, разлеглись на мокрой холодной траве перед окопами, не прячась в землю и не маскируясь, открыто собравшись в кучу, чего на войне делать ни в коем случае нельзя.
За эту беспечность чехи их незамедлительно наказали.
Свист они услышали одновременно. Он начался в селе, нарастая, вонзился сквозь усталость в мозг и кинул их на землю.
– Опять началось!
– Ложись! Мина!
– Не дадут уйти, суки!
Они попадали, расползлись по-за кочками. Усталость мгновенно ушла, тело вновь пронзило жаром.
Первая мина разорвалась довольно далеко, на выпасе. Вслед за ней, пристрелочной, из села вылетели ещё несколько штук, начали рваться всё ближе и ближе, надвигаясь на них.
Артём упал неудачно. Он лежал на возвышении ничем не прикрытый – ловушка для осколков, – и его отлично было видно со всех сторон.
Очередная мина тяжёлой дождевой каплей ударилась в землю, тряхнула почву. С неба посыпались мелкие комочки мёрзлой глины. Один больно стукнул по затылку.
Артёму захотелось стать маленьким-маленьким, свернуться в клубок и раствориться в земле, слиться с ней, чтобы никак не выделяться над её спасительной поверхностью. Он даже представил, как это будет, – малюсенькая норка, в которую не залетит ни осколок, ни пуля, а в норке, укрытый со всех сторон, сидит малюсенький он и осторожно выглядывает наружу одним глазом. С каждым разрывом ему хотелось быть в норке всё сильнее и сильнее, и, когда рвануло совсем рядом, он, вздрогнув телом, уже поверил в эту норку и с крепко зажмуренными глазами, боясь их открыть перед смертью, стал шарить рукой по траве, отыскивая вход.
Но входа не было. Тело его не слушалось, не хотело прятаться, стало огромным, заполнило собой всю поляну, и промахнуться по нёму было невозможно.
Сейчас убьёт.
Зря он приехал в эту Чечню. Зря.
Господи Боже мой, мама дорогая, сделай так, чтобы он не был в этой Чечне! Сделай так, чтобы этот следующий разрыв, его разрыв, оказался бы на пустом месте, а он был бы дома! Ведь это же нелогично! Ведь ещё что-то можно исправить, как-то всё можно решить! Давай договоримся! (С кем? С судьбой? Богом? Какая разница, что-то там есть такое, и оно может!) Он будет дома делать всё, что угодно, никак не гневить тебя – может, он недостаточно любил близких, причинил им много зла, и ты разгневался на него за это (какой бред, при чём тут близкие? Нет, не бред, не бред, не каркай, пускай поверит, а то ещё передумает!). Он обещает: он попросит прощения у всех за причинённые им страдания, он будет любить всех подряд, а деньги, которые заработает здесь, он отдаст в фонд чеченских детей-сирот, пострадавших от этой войны! (Какие деньги, ведь его уже здесь нет. Правда, Господи?) Клянусь, бля! Я отдам все деньги, только убери меня на хрен отсюда!!! Летит!!! А-а-а!!!
Понимая, что это уже смерть, что ничего нельзя успеть за те короткие доли секунды, ставшие совсем уж паскудно короткими, – мина долетит гораздо быстрее, чем он даже успеет подумать, что нужно метнуться вон в ту ямку, где лежит Игорь (успел, подумал), быстрее, чем он успеет закончить хоть одно движение пальцем – ведь она уже летит, – Артём вскочил и с горловым воем, перемешав в нём и крик, и страх, и в печёнку всех святых, выпучив глаза, ничего не видя, кроме ямки, ринулся туда и, поскользнувшись на сырой траве и перебирая по земле руками и ногами, влетел, скатился в ямку и замер в ожидании близкого разрыва, уткнувшись лицом в коровью лепёшку…
Мина, сильно перелетев, разорвалась намного дальше остальных, на другом краю выпаса.
Никто не двигался.
Затем потихоньку зашевелились, начали отряхиваться.
Артём вынул лицо из лепёшки, поводил вокруг ошалелыми глазами и, пробормотав «пронесло», стал счищать дерьмо ладонью, стряхивая его с пальцев. Мысли ещё не вернулись. В ушах стоял лишь свист мины, его мины, – короткий, резкий и пронзительный, раз за разом вылетавший из села и попадавший прямо в него, и Артём счищал свежую, жидкую ещё лепёшку со своего лица автоматически, даже не чувствуя брезгливости, готовый в любую секунду снова спрятаться в дерьмо.
Рядом так же меланхолично отряхивался пехотный взводный. Стоя во весь рост, он медленно, по одной, снимал со штанины травинки и кидал их на землю. Потом задержал одну в руках, повертел её, разглядывая, и задумчиво произнёс:
– Вообще-то у меня сегодня день рождения…
Артём несколько секунд молча смотрел на взводного, а потом вдруг, сразу, без предупреждения, заржал.
Сначала он смеялся тихонько, пытаясь остановиться, затем, уже не в силах сдерживаться, всё сильнее и сильнее, всё громче. В его смехе появились истерические нотки. Откинув голову назад, он перекатился на спину и, глядя в затянутое низкими серыми тучами небо, раскинув руки, гоготал как безумный. Страх, только что пережитый им под миномётным обстрелом, выходил из него смехом. Обволакивающий, бессильный страх обстрела, не такой, как в бою, от тебя ничего не зависит и ты никак не можешь спасти свою жизнь и никак не можешь защитить себя, а просто лежишь, уткнувшись в землю, и молишься, чтоб пронесло…
Игорь уселся рядышком на корточки, закурил. Некоторое время он молча смотрел на Артёма, потом толкнул его в плечо:
– Слышь, земеля… Ты чего? – В его голосе слышалась усталость, непрокашлянная сухая хрипотца. Тоже испугался. Страх опустошает, вытягивает силы. Даже говорить становится тяжело.
Артём не ответил. Смех прорывался сквозь него постоянным потоком, и он не мог остановиться. Потом, немного отдышавшись, он заговорил с трудом, прерывая слова хохотом:
– День рождения! Точно… Не бойся, земеля, я в порядке, башня на месте… Знаешь чего, – он, похохатывая, опять стал вытирать лицо ладонью, размазывая по щекам коровье дерьмо вперемешку со слезами, – просто я вспомнил. Сегодня пятое января… Пятое… января… – Артём снова сломался смехом, который попёр из него второй волной, захлебнулся.
