Иэн Макьюэн - Амстердам
В первый час, после того, как Клайв повернул на юг, в долину Лангстрат, он, несмотря на свой оптимизм, ощущал тревожное стеснение, которое иногда охватывает человека, оставшегося один на один с природой. Он беспомощно погрузился в фантазии с детально развитым сюжетом о том, что кто-то прячется за скалой, намереваясь убить его. То и дело он оглядывался через плечо. Это было хорошо ему знакомо, потому что он часто совершал такие пешие походы в одиночестве. Всегда приходилось преодолевать внутреннее сопротивление. Требовался волевой акт, борьба с инстинктом – чтобы идти прочь от ближайших людей, от крова, от тепла и помощи. Чувство масштаба, тренируемое каждодневно перспективами комнат и улиц, внезапно наталкивалось на колоссальную пустоту. Гребень над долиной был отлитой в камне морщиной насупившейся Земли. Шип и грохот потока был языком угрозы. Съеживающаяся душа и все его основные склонности говорили ему, что глупо и не нужно идти дальше, что он совершает ошибку.
Клайв шел дальше потому, что эта съеженность, дурное предчувствие были именно тем состоянием – болезненным, – от которого он хотел избавиться, и доказательством того, что однообразный ежедневный труд, многочасовое сидение в согнутой позе над роялем сделали его пришибленным. Он выпрямится и отбросит страхи. Угрозы тут не было, а только безразличие стихий. То есть опасности, конечно, существовали, но только обычные и не смертельные: травма при падении, потеря ориентировки, резкая перемена погоды, ночь. Справиться с этим – значит восстановить ощущение контроля над собой. Скоро смысл, навязанный скалам сознанием, испарится, ландшафт обретет красоту и захватит его; невообразимая древность гор и обтянувшая их плотная сетка живого напомнят ему, что он – часть этого порядка, причем незначительная, и он станет свободен.
Однако сегодня этот благотворный процесс затягивался. Он шел уже полтора часа, а все присматривался к некоторым глыбам впереди – не скрывается ли что за ними, – все разглядывал со смутным страхом хмурую наружность скал и трав, все перемалывал осколки давешнего разговора с Верноном. Открытые места, которым полагалось бы уменьшить его тревогу, уменьшали все остальное: все устремления казались бессмысленными. В особенности симфонии: хилый грохот, ходули, обреченные попытки соорудить гору из звуков. Страстные усилия. И ради чего? Деньги. Почет. Бессмертие. Попытки отрицать случайность, плодящую нас, и отогнать страх смерти. Он остановился, чтобы подтянуть шнурки ботинок. Чуть погодя снял свитер и жадно попил из бутылки, желая смыть вкус копченой рыбы, которую неосмотрительно съел за завтраком. Потом поймал себя на том, что зевает и думает о постели в своем маленьком номере. Но не мог же он еще устать – и восвояси повернуть не мог, после всех усилий, предпринятых, чтобы выбраться сюда.
Он дошел до моста через речку и сел. Надо было принимать решение. Он мог переправиться здесь и быстро подняться по левому склону долины на Стейк-Пасс или же дойти до самого конца долины и по крутому стометровому склону взобраться на Тонг-Хэд. Карабкаться на четвереньках ему не хотелось, но и не хотелось признаться себе в том, что он поддался слабости – или возрасту. В итоге он решил идти вдоль речки – трудный подъем, может быть, встряхнет его, выведет из оцепенения.
Час спустя он был уже у конца долины и, глядя на кручу, жалел о своем решении. Дождь усиливался, и, как бы ни расписывали дорогой водонепроницаемый костюм, который он сейчас натягивал, ясно было, что при восхождении в нем станет жарко. Чтобы не идти по скользким мокрым камням, он сразу двинулся вверх по высокому травянистому берегу, и в самом деле, через каких-нибудь несколько минут пот вместе с дождем уже заливал ему глаза. Его беспокоило, что у него так рано участился пульс и что каждые три-четыре минуты он вынужден делать передышку. Вообще-то такой подъем должен быть вполне ему по силам. Он попил из бутылки и пошел дальше; пользуясь тем, что рядом никого нет, он громко кряхтел и стонал при каждом трудном шаге.
Если бы кто-то шел рядом, Клайв, наверно, пошутил бы насчет унижений, связанных с возрастом. Но нынче не было у него в Англии друзей, разделявших его увлечение. Все его знакомые чудесно обходились без природы: загородный ресторан, Гайд-парк весной – и большего простора им не требуется. Очевидно, что они не вправе считать себя вполне живыми Разгоряченный, потный, запыхавшийся, он перевалил свое тело на травянистую площадку и лег лицом в холодный дерн, под стучавшим по спине дождем, проклиная друзей за тупую вялость, отсутствие вкуса к жизни. Они бросили его. Никто не знает, где он, и никому до этого нет дела.
Послушав пять минут, как стучит дождь по его непромокаемому костюму, он поднялся и стал карабкаться дальше. И вообще, такое ли уж дикое место – Озерный край? Весь истоптан туристами, каждая незначительная подробность ландшафта снабжена ярлыком и самодовольно воспета. На самом деле – всего-навсего гигантский бурый физкультурный зал, а эта круча – просто шведская стенка с травой. А у него – физкультура под дождем. Обессиливающие мысли продолжали преследовать его, пока он взбирался к седловине; но выше склон стал менее крут, дождь прекратился, длинная щель между туч принесла маленькое утешение в виде жидкого солнечного света, и наконец это произошло – у него улучшилось настроение. Возможно, всего-навсего начали действовать эндорфины,[18] выделившиеся благодаря мышечной работе, а может быть, он просто поймал ритм. Или же сейчас наступил долгожданный момент любого восхождения, когда поднимаешься на седловину, идешь по водоразделу, и в поле зрения медленно появляются новые вершины и долины – Грейт-Энд, Эск-Пайк, Боу-Фелл. Теперь горы были красивые.
Здесь место было почти ровное; он шел по кустистой траве к тропинке, по которой сюда приходили туристы из Лангдейла. Летом этот маршрут был до противности оживленным, а сейчас лишь одинокий ходок в синем целеустремленно пересекал широкое плато, спеша к Эск-Хаусу, словно на свидание. Когда ходок приблизился, Клайв увидел, что это женщина, и тут же вообразил себя в роли ее кавалера на том месте, куда она, видимо, так спешила: он ждал ее у пустынного озерка, окликал ее по имени, вынимал из рюкзака шампанское и две серебряные рюмки, подходил к ней… У Клайва никогда не было ни подруг, ни даже жен, любивших пешие походы. Сюзи Марселлан, большая охотница до всего новенького, отправилась с ним однажды в горы Катскилл и показала себя беспомощной манхэттенской беженкой: весь день комически жаловалась на мошек, мозоли и отсутствие такси.
К тому времени когда он вышел на тропу, женщина была метрах в восьмистах впереди и уходила вправо к скалам Аллен-Крагс. Он остановился, чтобы дать ей уйти и одному остаться на широком поле. Разрыв в тучах расширялся, и позади, на плато Ростуэйт-Фелл, сноп света, упавший на папоротники, исправил репутацию коричневой краски, опалив ее желтым и красным. Клайв убрал непромокаемый костюм, съел яблоко и обдумал маршрут. Ему уже хотелось взойти на Скафелл-Пайк, и он даже испытывал нетерпение. Кратчайшая дорога была через Эск-Хаус, но теперь, когда его отпустило, он решил пройти дальше на северо-запад, спуститься к озеру Спринклинг-Тарн и низом, мимо Стай-Хед, выйти к длинному подъему по Коридорному маршруту. Если спуститься к Грейт-Энду и возвращаться тем же путем, каким шел сюда, по долине Лангстрат, то он успеет в гостиницу к сумеркам.
