Иэн Макьюэн - Амстердам
– Ну? – уже нетерпеливо повторил Вернон.
– Поразительно.
Клайв вернул фотографии. Они еще стояли перед его глазами, и он не мог собраться с мыслями.
– Так ты сражаешься, чтобы не пропустить их в газету? – спросил он. Спросил, отчасти чтобы подразнить, отчасти – чтобы оттянуть разговор начистоту.
Вернон уставился на него с изумлением.
– Ты с ума сошел? Это враг. Я же сказал тебе, мы добились отмены судебного запрета.
– Ах да, извини. Я не совсем понял.
– Мой план – опубликовать их на будущей неделе. Что скажешь?
Клайв откинулся в кресле и сцепил на затылке руки.
– Я скажу, – осторожно промолвил он, – скажу, что твоя редакция права. Это ужасный план.
– То есть?
– Это погубит его.
– Совершенно верно.
– Как человека.
– Ага.
Наступило молчание. В голове у Клайва роилось столько возражений, что одно заслоняло другое.
Вернон подвинул к нему пустой бокал и, когда он был налит, сказал:
– Не понимаю. Гармони – чистый яд. Ты сам сколько раз говорил.
– Он отвратителен.
– По слухам, в ноябре он намерен бороться за кресло премьера. Если он возглавит правительство, для страны это будет кошмаром.
– Я тоже так считаю, – сказал Клайв. Вернон развел руками.
– Ну?
Снова пауза; Клайв разглядывал трещины на потолке, пытаясь сформулировать мысль. Наконец он произнес:
– Скажи мне. Ты считаешь в принципе неправильным, что мужчина одевается в женское платье?
Вернон закряхтел. Он уже вел себя как пьяный. Должно быть, выпил еще до приезда.
– Ну, Клайв! Клайв продолжал:
– Когда-то ты был сторонником сексуальной революции. Ты заступался за голубых.
– Я не верю своим ушам.
– Ты защищал пьесы и фильмы, которым угрожал запрет. Еще в прошлом году ты выступал за этих кретинов, которых судили за то, что они прибивали свои яйца гвоздями.
Вернон поежился.
– Точнее, пенисы.
– Не ты ли с таким жаром отстаивал сексуальные свободы? В чем именно преступление Гармони, которое следует обнародовать?
– Его лицемерие. Это же вешатель и бичеватель, столп семейной морали, гроза иммигрантов, искателей убежища, путешественников, маргиналов.
– К делу не относится, – сказал Клайв.
– Именно относится. Не мели ерунды.
– Если позволительно быть трансвеститом, то позволительно и расисту. Расистом быть непозволительно. Вернон вздохнул с притворной жалостью.
– Послушай меня…
Но Клайв уже нашел риторический ход.
– Если позволительно быть трансвеститом, то позволительно и семейному человеку. Конечно, в частном порядке. Если позволительно…
– Клайв! Послушай меня. Ты целыми днями у себя в студии, грезишь своими симфониями. Ты не представляешь себе, что поставлено на карту. Если не остановить Гармони сейчас, если в ноябре он станет премьером, в будущем году они вполне могут выиграть выборы. Еще пять лет! Еще больше людей за чертой бедности, еще больше заключенных в тюрьмах, больше бездомных, больше преступности, больше беспорядков вроде прошлогодних. Он будет проталкивать воинскую повинность. Пострадает экология – ему важнее угодить своим друзьям-бизнесменам, чем подписать соглашения по глобальному потеплению. Он хочет выдернуть нас из Европы. Экономическая катастрофа! Тебя это все устраивает, – тут Вернон обвел жестом громадную кухню, – но для большинства людей…
– Осторожно, – проворчал Клайв. – Когда пьешь мое вино. – Он взял ришебур и наполнил бокал Вернона. – Сто пять фунтов бутылка.
Вернон залпом выпил полбокала.
– О том и речь. Уж не становишься ли ты сытым консерватором на старости лет?
Клайв ответил на эту шпильку своей.
– Знаешь, куда тебя занесло? Ты делаешь за Джорджа его работу. Тебя используют, Вернон, и я удивляюсь, что ты этого не понимаешь. Он ненавидит Гармони за его роман с Молли. Если бы у него было что-то на меня или на тебя, он бы тоже не преминул воспользоваться. – Клайв добавил: – А может, и есть. Он тебя не снимал? В водолазном костюме? Или в балетной пачке? Люди должны знать.
Вернон встал и спрятал конверт в портфель.
– Я пришел в надежде, что ты меня поддержишь. Или хотя бы выслушаешь с сочувствием. Свинского глумления не ожидал.
Он вышел в переднюю. Клайв последовал за ним, но виноватым себя не чувствовал.
Вернон открыл дверь и обернулся. Выглядел он неумытым, раздавленным.
– Не понимаю, – тихо сказал он. – По-моему, ты не откровенен со мной. На самом деле – что тебя в этом не устраивает?
Возможно, вопрос был риторический. Клайв подошел шага на два и ответил:
– Из-за Молли. Мы не любили Гармони, а ей он нравился. Он доверял ей, и она уважала его доверие. Это было их частное дело. Это ее снимки, они не касаются ни меня, ни тебя, ни твоих читателей. То, что ты делаешь, было бы ей отвратительно. Если честно – ты ее предаешь.
Затем, чтобы Вернон лишился удовольствия закрыть перед его носом дверь, Клайв повернулся и ушел на кухню – есть в одиночестве свой ужин.
3
Перед гостиницей вдоль стены из рваного камня тянулась деревянная скамья. Утром после завтрака Клайв сел на нее, чтобы зашнуровать ботинки. Хотя ключевой элемент финала отсутствовал, две важные вещи благоприятствовали его поискам. Первая – общего характера: Клайв ощущал оптимизм. Подготовительную работу он проделал в студии и, несмотря на недосып, радовался тому, что он снова в любимых местах. Вторая была конкретная: он точно знал, что ему нужно. В сущности, он отправлялся от результата: он чувствовал, что фрагменты и зерна темы кроются в том, что уже им написано. Как только нужное всплывет, он сразу его узнает. Для неподготовленного уха мелодия прозвучит так, словно предчувствие и созревание ее были заложены раньше в партитуре. Нахождение нот будет актом вдохновенного синтеза. Он как бы уже знал их, но еще не мог расслышать. Он чувствовал их обольстительную нежность и меланхолию. Он чувствовал их простоту – и образцом была, конечно, бетховенская ода «К радости». Взять самое начало: несколько ступеней вверх, несколько ступеней вниз. Могло быть детской песенкой. Полное отсутствие претензий, но какая духовная насыщенность. Клайв встал, чтобы взять сухой завтрак, который вынесла ему официантка. Возвышенную возложил он на себя миссию, высокую поставил цель. Бетховен. На гравийной стоянке он опустился на колени, чтобы засунуть сандвичи с тертым сыром в рюкзак.
Вскинув рюкзак на плечо, он двинулся по тропе в долину. Ночью на Озера надвинулся теплый фронт; иней на деревьях и на лугу у ручья растаял. Облачность была высокая и равномерно серая, свет рассеянный и чистый, тропа сухая. Трудно желать лучших условий в конце зимы. Он подсчитал, что у него есть восемь часов светлого времени, хотя, если к сумеркам он успеет спуститься с гор в долину, то до дома можно добраться и с фонарем. Чтобы взойти на Скафелл-Пайк,[17] времени достаточно, но решение об этом он отложит до тех пор, пока не окажется на Эск-Хаусе.
