Юрий Поляков - Козленок в молоке
В задумчивости я достал из портфеля бутылку «амораловки», взял маленькую коньячную рюмочку и налил граммов тридцать – не больше. Я был так расстроен, что забыл о предупреждениях Арнольда, забыл о навязчивых эротических видениях, забыл о дурацком споре со Жгутовичем, об исчезновении Витька, забыл обо всем, – я налил себе совершенно автоматически, так вохровец, даже будучи на пенсии, в задумчивости делает движение, точно передергивает затвор винтовки. Да, по вкусу действительно похоже на водку, куда уронили кусочек селедки, скорее всего, иваси. Я выпил и несколько секунд сидел, прислушиваясь к тому, как напиток пускает в меня свои бесчисленные живые, горячие, волнующие корни. Потом я, как сейчас помню, вздохнул и по-йоговски задержал дыхание… Одно время я этим увлекался, но быстро понял: для русского человека йога примерно то же самое, что для индуса подледная рыбалка на Медвежьих озерах. Внезапно у меня страшно закружилась голова, а в следующую минуту я увидел всю историю шинного завода с такой отчетливостью, что даже различил капли пота, выступившие на лбу директора этого краснознаменного предприятия, когда, отрапортовав с трибуны съезда победителей об успехах, он услышал медленные слова Сталина: мол, конечно, шинный завод хорошо работает, но было б интересно узнать, почему же он не работает еще лучше. Я вдруг почувствовал, что мне остается самое малое – просто перенести внезапное озарение на бумагу. Не написать, а записать. Не сочинить, а сыграть по ногам. Я опустил пальцы на клавиши моей «Эрики» так, точно это были клавиши белого рояля, и сам я не обычный литературный халтурщик, но Ван Клиберн, исполняющий Первый концерт Чайковского. Талант – это безумие, посаженное в клетку разума… (Хорошо! Но, кажется, до меня это уже кто-то говорил.) Я работал до шести утра, пробарабанив от восемнадцатого года, когда был открыт шинный завод, до главы под названием «На дороге в Берлин». Потом встал, сделал шаг по направлению к дивану и рухнул на простыни, как раненый Пушкин в снег…
6. В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО ВИТЬКА
Телефонный звонок пробивался к моему сознанию долго и настойчиво – так спасатели пробиваются к погребенному под лавиной человеку. Наконец, не открывая глаз, я нашарил трубку и прижал к уху.
– Спишь? – спросил бодрый Жгутович.
– Сплю…
– Значит, я тебя разбудил?
– Разбудил…
– Ну и хорошо – времени уже второй час…
– Я до шести работал… Чего ты хочешь?
– Ничего. У тебя кухня сколько метров?
– Шесть. А что?
– Так. Спросить, что ли, нельзя?
– Можно…
– Маловато…
– Мне хватает…
– Все равно маловато. Не умеют у нас строить. А ты, кстати, знаешь, что, по некоторым сведениям, масонство восходит к древним строителям Иерусалимского храма? Но это не доказано. А по новейшим сведениям… Нет, я лучше тебе зачитаю. Слушай! «Предками современных франкмасонов, носившими то же имя, были, несомненно, настоящие каменщики, и добавление к названию их ремесла слова „свободный“ имело первоначально профессионально-ремесленное, а не социальное значение.
Свободными камнями, в отличие от обыкновенных, назывались в Англии более мягкие каменные породы, вроде мрамора и известняка, употреблявшиеся для более мягкой, барельефной работы…» Улавливаешь?
– Что? – начиная просыпаться, уточнил я.
– Если б наши дома строили свободные каменщики, кухни были бы просторнее. Не говоря уже обо всем остальном!
– Тебя вчера жена тяжелым по голове не била?
– Ты что! Даже наоборот… У тебя, кстати, «амораловка» осталась?
– Нет, – соврал я.
– Жаль. Между прочим, масоны очень большое значение придавали различным магическим напиткам…
– Стасик, что с тобой случилось?
– Ничего. Я просто вдруг подумал: а если ты выиграешь наше пари? Хотя, конечно, это невозможно, но я на всякий случай теперь решил перед сном читать страничку-другую из энциклопедии. Ты знаешь, безумно интересно. Подожди, я тебе сейчас про Тота Гермеса Трисмегиста прочитаю…
– Не надо мне читать про Тота Гермеса Трисмегиста! У меня нет времени… О каком пари ты говоришь? – поинтересовался я, осторожно перебирая в памяти обмылки вчерашнего вечера.
– Привет! Это тебя, наверное, тяжелым по голове ударили. Мы же с тобой поспорили…
– О чем?
– Как о чем! О том, что ты сделаешь из Витька знаменитого писателя.
– Я?
– Ты. Если не сделаешь, то твоя квартира поступает в полное мое распоряжение… Забыл?
– Обижаешь… А если сделаю?
– Тогда я отдаю тебе мою энциклопедию.
– Энциклопедию? А на фига мне твоя энциклопедия?
– Не знаю. Ты же спорил… Или ты передумал?
– Нет, не передумал. Просто уточняю детали, – ответил я, просыпаясь окончательно и вспоминая в подробностях вчерашний спор. – Если обещал, значит, сделаю… А где Витек?
– Это у тебя надо спросить. Он же с тобой оставался!
– Оставался. А потом исчез…
– Как это исчез? Что-то ты крутишь! – молвил Стас с тем презрительным разочарованием, которое я ненавижу больше всего на свете.
– Ничего я не кручу! Я как раз собирался его искать…
– Найдешь – перезвони мне домой.
– Почему домой?
– Жена, пока «амораловка» действует, отгул взяла и меня тоже отпросила. Сейчас за шампанским побежала. А как ты отработал?
– Пять глав, – гордо ответил я.
– У тебя кто-то и сейчас еще есть? – завистливо спросил измученный моногамией Стас.
– Почему ты так решил?
– Ну, выражаешься ты иносказательно: пять глав… Я только три успел,
– расстроился Жгутович.
– Не горюй: на своем поле это очень хороший результат!
– Мне тоже кажется. А у тебя точно «амораловки» больше нет?
– Нет, конечно! Зачем мне тебя обманывать? – искренне ответил я, косясь на бутылку, где еще оставалось граммов восемьсот.
– Ну ладно, пока, а то жена дверь открывает… – заторопился Стас.
– Ты учти, женщинам нравятся длинные главы, – ехидно посоветовал я и повесил трубку.
С трудом поднявшись, я побрел в ванную и долго стоял перед зеркалом, вглядываясь в свое бледное лицо и красные, воспаленные глаза. Вот влип! С таким же успехом я мог пообещать превратить Витька в генсека. Прав классик: нельзя мешать напитки… Больше всего в этот момент я был похож на лежавший тут же в мыльнице выдавленный тюбик пасты.
Первым делом надо было срочно реанимироваться…
В Доме литераторов, куда я доковылял через час, уже вовсю гудела благообразная дневная ресторанная жизнь: на спасительный огонек стягивались злоупотребившие вечор труженики пера. О, я знаю по себе: пробуждение их было ужасно! Помимо неизбежной головной боли, тошноты, диабетической сухости во рту, их терзало чувство похмельной безысходности и вдобавок чисто профессиональный ужас собственной бездарности и бесплодности. С самого утра они мучительно осознавали, что жизнь так и пройдет всуе, в злоупотреблениях, без больших художественных открытий, а потом тяжко влачились в ЦДЛ, по пути ошарашивая транспортную общественность тяжким духом вчерашнего удовольствия. Но уже после нескольких рюмок водки, закутанных рыбной солянкой, где в золотисто-оранжевой лимфе плавает желтый полумесяц лимонной дольки и с самого дна таращатся иссиня-черные маслины, жизнь постепенно начала наполняться смыслом, думы обретать внятность, а литературные образы тесниться в голове, как гости в лифте. И вот человек, который всего полчаса назад просто не хотел жить, уверенно сидит за столиком, и на лице его играет мудрая улыбка тихого победителя жизни.
