Сергей Стешец - Кроме тебя одного
— Барствуйте, бичи! Пошли, Кешка, кого-нибудь за бормотухой в Кендыкты. Только не сына Аллаха!
Раткевич боялся, что Булат сбежит. Чудак человек этот Длинный! Сало наяривает за обе щеки, а свинофермы как огня боится. Ладно бы свиньи здесь проживали. Так их ведь, как юных пионеров, в летние лагеря отправили. И свинарок-пионервожатых вместе с ними.
За бормотухой и закусью бегал незаменимый в таких вопросах Митяй. Впрочем «бегал» — громко сказано, если до Кендыктов не больше трех километров, а вернулся он через четыре часа изрядно захмелевшим. Притащил полный мешок фруктово-ягодного пойла и буханку хлеба на четверых. Кешка со злости вскинулся:
— Ты что, шут гороховый, притащил?
— Бухло, — икнул Митяй.
— А жрать мы что будем, бляха-муха?!
— Не боись! Держи вот! — Митяй вытащил из мешка домашнюю утку со свернутой шеей.
— Стибрил? — помягчел Кешка.
— He-а. Бесхозная. По степи гуляла! — Митяй сиял от гордости за себя.
— Не получится из тебя путевого бича! — сказал Кешка, забирая у Митяя мешок. — Бормотухи больше не получишь — ты свое выжрал.
— Елки-палки! Что за фуфло гонишь?! Нас сколько? Четверо. А бухла было девять. Как бы ты делил, математик?
— На опохмелье бы оставил.
— А аккордно-премиальные мне за то, что ходил? А за утку?
Переубедить Митяя с его железной логикой почти невозможно. Кешка вручил ему удочку и отправил на озеро рыбачить.
— Где удочку раздобыл? — на этот раз удивился Митяй.
— Бесхозная. Хозяева в сарае забыли.
Ваня за каких-нибудь двадцать минут ощипал утку. Сварили ее в ведре с вермишелью, которую Кешка у Арнольда выпросил. Кликнули с берега Митяя. Ужин получился на славу, и Кешка в душе злорадствовал: шабашнички-то — умники, он видел, консервами закусывали. Куда им до бичей! У них под носом поросенок будет гулять, а они голодными спать улягутся.
Выпили по бутылке вина. Кешка заставил Ваню варить на утро уху из Митяевых карасиков, а сам с Митяем за карты засел. Поставили рядом с собой по пузырю бормотухи. Чем не королевская жизнь: сгонял партейку, глотнул из горлышка. Почему бы и не пошиковать, если завтра с шести утра в «пахоту» впрягаться.
— Так… Один сбежал! — злился утром Раткевич, не обнаружив на месте Булата. — Убью эту мусульманскую морду! Убью, закопаю, и никто искать не будет. Поняли?
Это он бичей предупредил, чтобы не брали с Булата примера. Дорожит Арнольд бичами — не дурак. Где он еще дармовую силу найдет — не военком, не директор школы, тем более — не начальник лагеря. Они, бичи, за одну зарплату на четверых половину работы в шабашке делали. Кешка уже давно раскусил эту химию — много ума не надо, — да против ветра не того… На других условиях в шабашку не брали ни Арнольд, ни кавказцы.
— Они поняли! — сказал, усмехнувшись, Ефименко.
— Хватит лясы точить! Я в совхоз поехал, а вы приступайте. Митяй с Ваней под руководством Борьки свинарник чистить, а вы, Серега, — обратился он к Курловичу, — берите Кешку — и на штукатурку кормоцеха. Да не ковыряйтесь в стенах, как в носу! Врезал кулаком — где осыпалась, там и замазывай.
— Меня чего учить?! — сердито ответил Короткий.
Работали Курлович, Короткий и Кешка молча, да и о чем было говорить, если Яша познакомился с Серегой на гомельском вокзале перед отъездом в шабашку, а Кешку в смысле душевных бесед они в расчет не брали: замешивает раствор, подтаскивает его в ведрах — и добро.
Кешка опытным глазом оценил работу шабашников, когда они по первой латке заштукатурили. Мастера. Все ровненько, все зализано — не придерешься. Ефименко такого бы наляпал, что на его латке можно было бы устраивать тараканьи бега по пересеченной местности.
«Я мог бы и не хуже», — подумал он, и у него руки зачесались — так захотелось мастерок взять, шлепнуть растворчику, и затиркой, затиркой, чтоб ни единого рубчика. Но шабашники для того и брали бичей в бригаду, чтобы они всю черную, пуповую работу на себе тащили.
Почти до обеда не сказали они друг другу ни слова. Разве что, когда раствор кончался, Сергей или Яша кричали: «Кешка!», и он подтаскивал ведра, вываливал раствор в деревянные ящики на ножках.
Конфликт возник из ничего: Кешка отлучился по нужде, а Короткий разнервничался, ожидая его. Когда бич наконец притащил ведра, Яшка в сердцах зачерпнул полный мастерок раствора и, вместо стены, шлепнул его в лицо Кешки. Ему, Кешке, разве привыкать к этому — он без лишних эмоций вытерся подолом рубашки и пошел умываться. Но за этой сценой внимательно наблюдал Курлович.
— Ты думаешь, это украшает тебя?
— Чего? — не понял Короткий.
— Такое обращение с человеком?
— С кем, кем? — засмеялся Яшка. — Это Кешка — человек? Да я плюну тому в глаза, кто заставит меня назвать бича человеком!
— А кто же он? — Курлович отложил мастерок, подошел к Короткому.
— Бич.
— Странная трактовка. А сумасшедшие, заключенные — тоже не люди?
— Слушай, Серега. Не капай на мозги! Я тебе не школяр, и мне плевать на твои интеллигентские штучки-дрючки. Он не принес вовремя раствор — я наказал его. В другой раз спать не будет. Все очень просто.
— Но ты же унизил его.
— Слушай, отстань, а!.. — разозлился Яшка.
— Не пойму я вас. — Курлович отошел от него. — Тебя, Арнольда, Борьку. Вы же себя до их уровня опускаете. Лично я тоже бичей презираю, но вместе с тем не отказываю им в праве называться людьми. А любого насилия над человеком не терплю.
— Пошел ты!.. — ругнулся Короткий. — Посмотрю я на тебя через месяц, как ты их пинать будешь!
Разговор у двух шабашников явно не клеился, а Кешка злился на Курловича. Ну что он сует нос в мужские отношения?! Будь Кешка шабашником, а Яшка бичом, он не с меньшим удовольствием влепил бы в харю Короткого полкило раствора. Действительно, все очень просто. А этот шибзик в очках накрутит сейчас Яшку, что тот придираться начнет и, вместо безобидного растворчика, — кулаком в зубы. Если ты такой чистоплюйчик, что от мата морщишься, как девица из пансиона, — чего в шабашку поперся?!
И все-таки при возникшей с первой встречи неприязни к Курловичу в глубине Кешкиной души шевельнулось что-то похожее на благодарность. Глянь-ко ты! Его, Кешку-бича в человеки произвели!
«Слюнтяй в очках!» — опять завелся Кешка. — «Презираю!» А если я, бич, тебя презираю? Если я с тобой, благополучным и интеллигентным, на одном гектаре не сяду? Чистенький, честный, сказочки детям рассказывает, что им все двери для счастья открыты — берите, мол, пригоршнями. Они потом эти двери радостно распахивают, а на них грязи — полный ушат. Да я тебя насквозь вижу, бляха-муха!»
— Кешка! — прервал его размышления Курлович. — Раствор!
И Кешке вдруг захотелось подразнить этого паршивого интеллигентишку. Он не подхватил ведра с раствором, не побежал со всех ног в кормоцех, а преспокойненько сел на край ящика, закурил.
— Кешка! Раствор!
«Поори, поори! Посмотрим, что ты делать будешь!» — усмехнулся про себя Кешка. Он уверен был, что Курлович терпеливо дождется его, потом минут пять будет читать нравоучения: мол, нехорошо так поступать, Кеша, так порядочные люди не поступают, нужно честно относиться к своим обязанностям…
— Кешка! Раствор! — еще раз крикнул Сергей.
А Кешка представил, как ехидно усмехается в свои мулявинские усы Яшка, — ему-то видно из кормоцеха, что бич сидит на ящике и курит, он тоже, наверное, злорадствует над Курловичем. Кешка ждал, что сейчас Сергей сорвется, если не ударит, то наорет на него, он хотел, чтобы с Курловича слетел интеллигентский форс. Почему у него возникло желание досадить этому человеку — он сам не понимал.
Все произошло совсем не так, как предполагал Кешка. Курлович молча, сердито поблескивая стеклышками очков, подошел к ящику с раствором, наполнил ведра и унес их в кормоцех, по пути насмешливо взглянув на бича. Он, конечно, все понял, и Кешке вдруг стало стыдно, как нашалившему школьнику перед справедливой и строгой учительницей, он подумал, что забастовка против вежливости Курловича — глупость, достойная пацана.
— Эдак Кешка тебе завтра на загривок сядет, а ты его носить будешь! — подкузьмил Курловича Короткий, но тот промолчал.
Забрав от Сергея пустые ведра, Кешка принялся готовить раствор. Монотонно орудуя лопатой, он подумал, что нельзя, наверное, ненавидеть Курловича только за его внешнюю схожесть со свердловским пройдохой Валерием. Сергей, может быть, и неплохой мужик, лучше других шабашников, во всяком случае, не хуже его, Кешки.
А с кем вообще Кешка может сравнить себя? С Митяем? С Ваней? И нечто, похожее на обиду, зашевелилось под сердцем. Чего ради он колупается в этом корыте, чего ради просыпается утром? Жизнь ради собственного удовольствия? Какое там удовольствие жить подзаборным псом! Свобода? Какая к чертям собачьим свобода, если он зависит от своего желудка, от низменных своих потребностей еще более, чем несвободные Курлович, Короткий?!
