Сергей Стешец - Кроме тебя одного
— Во жрет! — восхищенно причмокнул Митяй. — Мне бы его зубы, я бы сено жевал.
Невелика птица-голубь, а все же мясо — и в желудке вроде сытно, и в зубах поковыряться можно. Затушив костер, бичи, удовлетворенные течением жизни, пошли укладываться спать.
— Закурить бы сейчас! — подталкивая под себя солому, размечтался Кешка. — Сходил бы, Булат, попросил у шабашников.
— Сама иди! — огрызнулся тот из темноты.
Захихикал в углу Митяй.
— Разговорился, елки-палки!
Со стороны села (коровник стоял в отдалении от него) послышались шаги. Бичи замерли — они знали, что шабашники взяли себе по бутылке водки и могут устроить представление с мордобитием. Чаще других такие концерты организовывал Ефименко. Построит в шеренгу и вызывает из строя, как строгий прапорщик, кого-нибудь.
— А па-ча-му у тебя, нехристь, ширинка расстегнута? — дико вращая зрачками, вопил он на Булата. — А ну, Митяй, врежь ему!
И Митяй резал, правда, жалеючи, ибо в обратном случае — откажись он — и ему и Булату досталось бы хуже. Иной раз по приказу Ефименко Булат мутузил всех троих — Кешку, Ваню и Митяя. Борька аж захлебывался от восторга на таких концертах. Раздобрившись, угощал всех сигаретами, даже некурящих Булата и Ваню, командовал отбой. Не было большой беды в этих представлениях, кроме унижения, к которому бичи давно привыкли. Но все же они боялись Ефименко. Кто знает, что у него на уме именно сегодня?
Шаги приближались. Бичи затаили дыхание.
— Где вы там? — голос явно не Борькин и не Арнольда. Скорее всего — новенький.
«Этому-то чего надо?» — удивился про себя Кешка, а вслух ответил:
— Здесь мы.
Новенький вошел в тамбур, посветил фонариком.
— Шикарно устроились. Не холодно?
«Ишь ты, брат милосердия!» — с неприязнью подумал Кешка.
— Все на месте? — поинтересовался Серега, высвечивая каждого.
— Убери свет — глаза режет! — попросил Митяй.
Борька после таких слов самое меньшее — пнул бы бича, а этот отвел фонарик в сторону. «Душевный человек!» — усмехнулся Кешка.
— Спокойной ночи! — пожелал им новенький, а Кешку передернуло: вот, скотина, издевается — сам на простынях дрыхнуть будет, тут же, в коровнике, сквозняки из всех щелей свищут.
— Угости сигареткой! — попросил Кешка.
— Держи! — Новенький бросил ему нераспечатанную пачку «Примы». — Между прочим, меня Сергеем Петровичем зовут.
— Пошел ты на хрен, уважаемый Сергей Петрович! — выругался Кешка, когда шабашник уже удалился от коровника. — Ползи ко мне, Митяй, покурим!
Молча курили, но Кешку не покидало какое-то непонятное беспокойство, злость на новенького. Ничего тот ему плохого не сделал, а бич ненавидел его.
— Прислали, бляха-муха, шпионить! Ну и противная же рожа, этот Сергей Петрович! — не унимался Кешка.
— Да брось ты нудеть! Вполне интеллигентный человек, — отозвался Митяй.
— Нюхом чую — падло он большее, чем Борька.
— Твой нюх только для сортира годится! — подкузьмил Митяй.
— Врежу, Митяй! — пригрозил Кешка. Но Митяй-то знал, что он не врежет — жаксынские бичи пальцем друг друга не трогали и гордились своей солидарностью. Впрочем, солидарности у них хватало лишь на то, чтобы бутылку вместе распить и не подраться. Жили они каждый сам по себе.
Кешке не спалось. Уже давно похрапывали Митяй с Булатом, Ваня так и не просыпался, а он ворочался на соломе, будто не вина, а чифиру напился. Никогда не страдал он бессонницей. Чего это сегодня вдруг? Уж не новенький ли душу растравил своей внешней схожестью со свердловским пройдохой Валерием?
Он вышел на улицу, сел на тюк соломы у стены коровника. В ясном ночном небе заигрывала с яркими звездами полная луна. На такую с особым усердием воют волки и выходят на карнизы лунатики. Что притягивает их к этой холодной, блестящей тарелке? Может, была там когда-то жизнь и на луне обитали предки волков и лунатиков? Как же тогда они на землю попали?
«Лезет же хреновина в голову!» — подумал Кешка, но чувствовал: чем дольше он смотрит на луну, тем сильнее ему выть хочется. Неужто его предки были лунатиками? Или волками? Тоска. Вот отчего выть захотелось. Так хорошо было у костра — принесли же черти новенького!
Пытаясь возвратить прежнее приподнятое состояние души, Кешка разжег небольшой костер. Дым ел глаза, и он отвернулся в сторону Кендыктов, на месте которых светилось несколько огоньков. Одно название, что село. Кендыкты — казахско-немецкий поселок дворов в тридцать, стоит у сопочки и продувается всеми ветрами. В поселке с десяток деревьев — и больше никакой зелени. Дальше, за Кендыктами, — Ишим. Хорошая река, химией в верховье не запоганенная. Потому и рыбы в ней много. А раз так — не умрут бичи с голоду, не будут зависеть от Арнольдовых щедрот. Наплетут мордушек из тальника — вот тебе и уха и жаркое.
Закурил Кешка Серегину «Приму», опять усмехнулся, сказал тихо:
— Ишь ты, бляха-муха! «Сергей Петрович»! Учителишка, наверное.
А ведь они, Кешка и новенький, могли коллегами быть. И чего Верка так за Липяны ухватилась?! Жили бы в деревне, как люди. Он — физруком в школе, она — заведующей ФАПом. Можно подумать, что в Липянах, кроме обшарпанного кинотеатра, сходить было куда. Эх, Верка, Верка! А ведь это ты, если разобраться, во всем виновата!
— В чем она виновата? — опять заговорил вслух Кешка.
Он что, не по собственной воле бичует? Верка его заставила? Еще час назад свободе своей радовался, жизни без забот и хлопот. Чего вдруг расхныкался — Верка виновата. Что не случается — все к лучшему. О чем жалеть?
«А я и не жалею!» — ответил себе Кешка. Ради каких таких высоких идеалов он распинаться должен? Чтобы догнать и перегнать? Перегнали — жрать нечего. Строить коммунизм? А это что такое? Когда секретари райкомов в особняках живут, а Кешкину семью еврейка Лимоновна из квартиры выживает? Плевал Кешка на такие идеалы!
Он вспомнил Федора Ивановича, или, как звали его свердловские бичи, Профессора. Именно со встречи с ним на товарной в Свердловске и нужно отсчитывать Кешке свой стаж бича. В первый же день из Геннадия он превратился в Гешку, а к вечеру — ив Кешку.
После разгрузки вагона, в тесном кругу бичей за стаканом водки Профессор вел философские беседы. Казалось, говорил он больше сам с собой, поправляя очки в тонкой оправе, похожие на чеховское пенсне, но бичи, занимаясь выпивкой и трапезой, слушали его, посмеиваясь. Так Как Кешка был среди них новичком, то Профессор в своих проповедях обращался непосредственно к нему.
— Бич, Геша, — не есть опустившийся на социальное дно общественный субъект. Так думают примитивы, погрязшие в сосисках и тряпках. Впрочем, где ты видел в Свердловске сосиски? Это к слову. Бич, если хочешь, — высокая идея. Так сказать, искра человека коммунистического будущего, — не спеша говорил Федор Иванович, отпивая из стакана водку, как чай. — Что такое есть коммунизм вообще и социализм в частности? Это есть многовековая человеческая мечта об осуществлении принципа равенства. Но это утопическая мечта. Принцип равенства реален лишь на низших ступенях развития общества, то есть в обществе, подобном тому, которое составляем мы, бичи. Мы не владеем средствами производства, личным имуществом, мы ничем не владеем, кроме своей свободы. У тебя сейчас в кармане сколько целковых?
— Двадцать, — ответил Мануйлов.
— У меня тоже двадцать. И у него, и у него, и у него, — Профессор показал на нескольких бичей. — У тебя одна сорочка и брюки, и у меня тоже. Мы равны. Но как только ты возьмешься за ум, пойдешь на работу, приобретешь велосипед — ты уже богач по сравнению со мной. Человек по своей природе индивидуален: один умнее, другой глупее, один трудяга, другой — лентяй. Значит, неравенство заложено самой природой. Против природы, брат мой, не попрешь, потому что природа — это не букашка, не былинка Вселенная. У нее свои, незыблемые законы. Подводим итог: коммунистическое общество — абсурд.
Единственные коммунисты на Земле — бичи и хиппи, потому что они на деле осуществили принцип равенства.
— Извините, Федор Иванович… — испуганно прошептал Геннадий. — А что же мы строили 57 лет?
— Мальчик мой! Мы строили бюрократический капитализм. Или нет, это неточное определение, хотя и появились два привилегированных эксплуататорских класса — партийный и бюрократический. В социализме нынешнем, или, как мы его называем, — развитом, легко отыскать звенья всех исторических формаций — от первобытнообщинного до капиталистического общественных идеалов. Ждете доказательств, молодой человек? — Профессор протер очки подолом рубашки. — Во-первых, первобытнообщинный лозунг: «Я, как и все советские люди!», во-вторых, лозунг бюрократически-рабовладельческий: «Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак», в-третьих, феодальный принцип: «В своем районе, в своем колхозе я — царь и бог».
