Cлава Сергеев - Подайте что-нибудь бродячим музыкантам
И было всё - сначала подавленность, потом печальность, потом все постепенно раскочегарились, и даже небо над Москвой в конце концерта распогодилось, такую положительную энергию все накопили. А может, это тайно сочувствующий демократам Лужков распылил с самолета какую-то специальную отраву против туч.
Но вот что интересно, я обратил внимание, что при исполнении некоторых старых песен, “Битвы с дураками” например, некоторые известные личности даже плакали или туманно смотрели куда-то вдаль. Помните ли вы слова? “Сегодня самый лучший день/ взовьются флаги над полками! Сегодня самый лучший день/ Сегодня битва с дураками!..” - пел Макаревич. И все, готово: плакал Козырев, каменел лицом Немцов и даже какие-то важные яблочники, гордо подняв головы, смотрели вдаль, за кремлевские стены и Москву-реку, куда-то в тихое Замоскворечье.
Козлы! - неожиданно зло подумал я. Что же теперь слезы-то лить!..
Но, с другой стороны, давайте поразмышляем, что им (нам) теперь делать? “Бороться”? “Когда последний враг упал, / труба победы проиграла. /Я поднял меч и осознал, / насколько нас осталось мало”. Труба проиграла, заметьте.
Хорошо. “Бороться”. Но они боятся, на что-то еще надеются, у них нет душевных сил и прочее. (По-человечески все это так понятно.) А мы? А Россия? Снесут, как гостиницу! Но с другой стороны - “а что?”. Что можно сделать-то? Помните: какие планы у Господа, никому не известно. Может быть, я давно уже об этом думаю, надо теперь действовать как принц Сиддхартха? Сесть на берегу реки и предоставить ей течь. Уж мы-то теперь точно знаем, что все пройдет, все тихо уплывет, все их мундиры, черные “гелендсвагены” с мигалками, гипотетические танки на Тверской и вся х..ня, что они несут по телевизору. Последние двадцать лет нас этому научили. Если их не научили, то это их проблемы. Просуществует ли СССР до 1984 года? В 1984 году этот вопрос звучал бредом.
Скрестить ноги в позе лотоса - и сидеть неподвижно.
p.s. 1 (memory)
Усилим. В 1986 году, зимой, я стоял у окна института, в котором учился, и наблюдал визит “кандидата-в-члены-Политбюро-товарища-Долгих” (remember?) на первую в СССР итальянскую газозаправку “Belluchi” с динозавриком на эмблеме, которая находилась неподалеку от нашего института.
Помню солнечный зимний день, блестящий под солнцем снег и черные “членовозы”, как спички, рассыпанные на снегу. Тогда это казалось незыблемым. И государства жесткая порфира. Где теперь “кандидат-в-члены-Политбюро” и его “членовозы”? Где их бетонное “государство” и это все? Прошлогодний снег, - как сказал Вийон.
p.s. 2 (сноска)
Разбавим. Сочинял эту “memory”, тихо сидя на лавочке на Гоголевском бульваре. Была осень, под ногами шуршали и сильно пахли ярко-желтые кленовые листья. Как Река Жизни у Сиддхартхи, сиди и смотри на нее, эти осенние листья всегда поразительно красивы и переполнены каким-то тихим смыслом.
Что еще раз доказывает верность моего тезиса. “Товарищ” Долгих оказался долгим, но не вечным. А вот листья, которые лежали на Гоголевском бульваре в осень перед его визитом, - вот они вечны, простите за банальность.
Кстати, газозаправка (проезжал там совсем недавно) до сих пор стоит. И народ заправляется. Так что стройте газозаправки, господа! (Если больше ничего не можете.) Стройте. Для благодарного потомства.
p.s. 3 (сноска)
Но на тех, кто плакал на концерте, я все равно злюсь.
Все можно переписать
Глядя на этого субъекта со стороны, можно задать ему ряд вопросов.
Например. Вот, в конце ноября 2004 года, он входит в кафе где-то на Кузнецком и усаживается у окна. Кофе, пятьдесят грамм недорогого коньяка, на столе появляются ручка и бумажка, взгляд устремляется за окно - сочиняются какие-то слова.
Как он выглядит в этот момент (одиноко, кокетливо-одиноко, смешно, оптимистично или вообще никак - его просто никто не замечает)? Ведь это важно для художника - иметь перед собой зеркало других. Кому на хер нужны его слова? - как говорится, хорошо бы это знать.
Через час он идет по бывшей улице Пушкина вверх, к площади и Страстному бульвару. Поздно, никого, горят фонари, молча стоят дома по обеим сторонам Дмитровки, от официальных зданий веет страхом и тяжестью. Отодвинем камеру, возьмем дальний план: одинокая фигура, но медленный, прогулочный шаг - поздний прохожий, явно свободной профессии (иначе он бы не шел так поздно прогулочным шагом), он движется в печальном одиночестве… Или все, в общем, неплохо? Дайте подумать. Да нет, смотреть на него как-то не грустно, этого нет. Вот он остановился у больших витрин магазина одежды и рассматривает пуловеры: темно-вишневый или зеленый хаки, крупная вязка, красивый узор, это его стиль, ему бы пошло, зайти в этом свитере в модное кафе, в редакцию иностранного журнала…
Потом ночной киоск “Союзпечати”, газета, обмен двумя словами с женщиной-продавцом, кажется, он спрашивает какой-то журнал, журнала нет, он идет дальше.
Стоят теплые ночи, аномально теплые для этого времени года: декабрь на носу, а плюс, глобальное потепление - можно немного пройтись по городу. Наш герой идет к бульварам, чтобы оттуда поймать такси. У модного клуба народ, дорогие машины, красивые женщины, огни отражаются на черном асфальте. Можно подумать, что дело происходит не в Москве, а в Париже (где же еще?) или в Гонконге. Москву сейчас любят сравнивать с этим городом, остается только ввести британский корпус на пятьдесят лет и поднять “Юнион Джек”. А потом стать “локомотивом экономики”.
Можно пустить где-то по краю приглушенную китайскую музыку, будет красиво. Однако же наш вопрос остался без ответа: его ощущение одиночества - это состояние, или кокетство, или просто советская привычка, приставшая маска?
Если считать, что идущий человек “художник”, то возникает одна неожиданная мысль. Все можно… переделать, переписать. С любого места, хотите - сначала. Ведь жизнь любого “художника” отчасти сводится к чему-то выдуманному. В нашем случае - к тексту. А текст должен находиться во всемирном компьютере или на бумаге. А бумага - в сундуке. А сундук - на дне моря, или его несет большая птица… И автор может делать с этим текстом - что захочет, да? Тогда нет никаких проблем. Нажмите кнопку back-space. Белый лист, несмятая постель. И начинайте сначала, с любого места.
Эта мысль приходит мне однажды вечером, где-то в районе Площади Восстания. (Слышна музыка Марсельезы.)
Итак, время действия - вечер, поздняя осень 2004 года, огни машин и реклам, но общее ощущение как-то не очень - в общем, кисловато - путинская Москва, за кованой решеткой садика, около которого я сейчас стою, еще лет пять назад рос огромный тополь, под которым я однажды долго и страстно целовался с одной девочкой, потом неожиданно вышедшей замуж за мужчину много старше себя. Я переживал - почему? Знакомый психолог сказал: она просто искала отца. И действительно, года через два она вернулась (кто-то плохо сыграл свою роль), и с ней действительно многое можно было переписать, но уже не было желания.
Тополя почему-то уже нет (какие-то идиоты вырубают в Москве высокие деревья), но из-за решетки, редкость для Москвы - доносится чудесный запах прелых листьев от его соседей поменьше… Чуть вперед по той же улице - и будет знаменитый букинистический магазин, где когда-то, еще в советские годы, продавали иностранные книги. Не могу удержаться: мой приятель в 1982 году, как раз перед преддипломной практикой, купил там прижизненного (!) Гольдони, чуть потрепанный серый томик с венецианским львом, не падайте… 1757 года издания, за шесть советских рублей. Честное слово! Это правда, и я сам, чтобы не отставать от приятеля, пару лет спустя купил красную книжку “Poems” Теннисона. Правда, цены в преддверии капитализма уже поползли вверх и издание было не прижизненным, а как раз накануне очередного “нового времени” - 1912 год… “Я в Ковентри ждал поезда, толкаясь, в толпе народа на мосту, смотрел на три высоких башни, и в поэму облек одну из городских легенд…” Городские легенды. Мифы, легенды, истории, сплетни - правила поведения. Спустя всего семнадцать лет он (и я) стоим на том же месте, у ограды, смотрим на три высоких башни, и пришедшая вслед за романтическим воспоминанием мысль просто поражает. Времени - нет? Все можно… переписать?! А… память?
“Я помню”. Глагол несовершенного вида. Несовершенного или не совершённого. (Или незавершенного?) Он помнит, она помнит, мы помним, вот только они - не помнят ничего.
Это забавное место. Кроме книжного, слева, чуть позади, особняк Берии, теперь посольство небольшой страны, живущей туризмом, говорят, сюда после войны Синяя борода таскал приглянувшихся школьниц. Синяя борода - но ведь он был не один: кто-то ему помогал, шел следом, хватал, тащил в машину, вез, стоял на шухере - почему никого не судили? Многие тихо дожили до нашего времени в “элитных” домах неподалеку.
