Энн Ветемаа - Снежный ком
Он скомкал письмо, бросил в пепельницу, взял спички и зажег его. Желтоватый язычок пламени с фиолетовым краешком жадно лизнул письмо, оно развернулось, и Калеву пришлось снова перечитать каждую его строку. Уже догорело «Твоя Магда!», а он все пялился на пепельницу, и голова была тяжелая и пустая, будто колокол. Долго еще глядел бы он на серый пепел, ощущая такой же серый прах в душе, если б не решительный стук в дверь. Ее распахнули, не дожидаясь ответа.
— Через час вы должны освободить номер! — объявил знакомый малиновый нос.
— А-а…
Малиновый нос подошел к кровати и приподнял край одеяла.
— Простыню придется оплатить. Порвана.
— А-а…
— Стол прожжен в двух местах. Оплатить!
— А-а…
Калеву и в голову не приходило возражать: ни он, ни Магда не курили, а единственный костерок только что догорел, и следов от него не осталось, кроме разве пригоршни серого праха. Машинально, мыслями где-то далеко или, вернее, нигде, Калев достал бумажник и протянул пятерку. Дежурный презрительно смерил Калева взглядом, так же уничтожающе оглядел и купюру.
— Нализался как свинья, — подвел он итог и повернулся кругом на каблуках. — Живо собирайте вещи!
— А-а… — отозвался Калев Пилль.
И начал собираться. Словно в полусне, утратив чувство реальности. С тем же автоматизмом лунатика проглотил остатки ликера. Условный рефлекс подтолкнул его к крану ополоснуть лицо.
Кран долго и как-то по-особенному злобно кашлял. Когда же Калев наклонился посмотреть, пойдет ли оттуда вообще что-нибудь, кран с победным ревом шваркнул ему прямо в физиономию мутно-бурой жижей. Замолк, а потом заполоскался злорадным смехом. Воды больше не было. Это вернуло Калева Пилля к жизни.
Когда он прибыл на вокзал, выяснилось, что до отправления ближайшего поезда больше двух часов. Вокзал пропах луком и потом, и Калев почувствовал, что долго оставаться тут не сможет. Он отыскал пятнадцатикопеечную монету и поставил чемодан в автоматическую камеру хранения. 4-9-78 — набирал он номер кода, понимая, что никакая сила не заставит забыть его: 4 сентября 1978 года. Этот день он будет помнить до гробовой доски, этим кодом он сможет пользоваться до конца дней своих.
* * *Ноги привели Калева Пилля в Старый город. Идти медленно он почему-то не мог и мчался по тесным, малолюдным улицам, как паровоз. Голова все еще гудела, хотя и меньше. В этих местах он бывал раз в год по обещанию, да и то днем, так что теперь толком и не ориентировался. Чехарда закоулков и сводчатых ходов улиц Уус, Вене, Лаборатоориуми сплелась в какой-то лабиринт, гордиев узел, — Калев перестал понимать, где находится, да это и не особенно его заботило. Ну и пусть лабиринт, пусть он окончательно здесь заблудится, может, он и не желает искать выхода…
Крытый ход пересекал забор, — Калев карабкался и попадал в новую полутемную дыру. Он продирался сквозь сушившееся тряпье, вырвал несколько заколоченных обветшалых воротец. Все дальше, дальше, дальше — словно гонимый амоком, — все равно куда. Мчаться, бежать, рваться — и Калева даже радовало, когда угол стены царапал ему руку или, зацепившись за коварный гвоздь, трещало пальто.
Ни он сам и никто другой не знал, долго ли продолжалась эта свистопляска. Только когда полная луна повисла над древними башнями, Калев постепенно сбавил ход. Теперь он успевал даже озираться по сторонам, насколько позволяли хиленькие фонари, отбрасывавшие гигантские тени.
Вымершим, потусторонним был старый город этой душноватой для начала осени безветренной ночью. Неужто под этими изъеденными проказой сводами, за бельмами окон, за стенами, атакованными гуммой, в самом деле теплятся огонечки жизни человеческой? А коли так, то они тоже должны бы призрачно дрожать-подрагивать, словно светляки на болоте. Одинокие, немощно-тонкие деревья, произраставшие меж тротуаром и булыжной мостовой, страдали дистрофией, а может, то были лишь тени деревьев настоящих, их души, выходцы с того света: коснись — и растают. На крышке мусорного бака устроился огромный кот и не сводил со стоящего в воротах Калева фосфоресцирующих глаз. Они долго таращились друг на друга, и Калева охватило странное ощущение, что этот кот знает, видит его насквозь до последнего извива души… Да уж не тронулся ли я, спросил он самого себя.
Где-то вверху скрипнуло. Калев глянул в направлении звука, а когда снова обратил взгляд к мусорному баку, там было пусто. Кот растаял, канул в небытие. А может, его и не было? Прямо под ноги Калеву ухнулся замшелый камень. Неужто со свода? Непонятно.
— В открытую, значит, пошли? — спросил Калев духов, теперь уже вслух. Все это, однако, не устрашило его, а показалось, скорее, потехой, какой-то зловещей шуткой.
Он повернулся и едва не ступил в пустоту: прямо у остатков стены зиял канализационный колодец… Калев зажег спичку и глянул в дыру. В глубине тускло рябило водяное око — на миг оно словно бы дрогнуло, насмешливо покосилось и снова потухло.
Эти колодцы и трубы вроде бы аж с XIV века — вода казалась такой же древней, безжизненной, дышащей на ладан. А сколько вообще лет воде?
Старый город, дряхлые привидения древнего города. Холодные карлики — это, кажется, термин из астрономии, но если б здесь водились привидения, то не вампиры душных городов юга — жестокие, похотливые, с привкусом крови во рту, — а именно холодные карлики. И если бы через дорогу шел рыцарь без головы, то он припадал бы на одну ногу, а под мышкой у него кожаным скрипом скрипел бы костыль. Здешние привидения не стали бы коршунами набрасываться на смертного — они бы паясничали, гримасничали, дурачили и сбивали бы с толку, а потом заходились бы булькающим стариковским смехом. И маялись бы старческой немочью.
Теперь Калев заблудился окончательно. Отступая, он дошел до стены, которой прежде не было. На стене темнел какой-то комок, Калев тронул его и тут же отдернул руку: холодный комок оказался мертвым голубем. Орнитоз, подумал Калев и вкупе с Аристотелем готов был поверить, что болезнь эта — порождение отсырелых старых стен. Это их мертвящая осклизлость въедается в голубей, разрыхляет кости и затягивает глаза гнойной пеленой. Так он стоял перед дохлым голубем, не зная, как выбраться из этого лабиринта. Жуткие, околдованные стены. И внезапно в нем шевельнулась мысль — не случайно он попал сюда, есть в этом некий сокрытый смысл.
Малые дети воображают, что наверху, в сияющей голубизне, живет эдакий светлоглазый дедушка с большой белой бородой, он-то и ведает их поступками. А глубоко под землей обитает другой — черный, взлохмаченный, с копытами, который тоже хочет власти над людскими душами. Но если кому-то управлять судьбой Калева, то уж не этим двоим. Его искуситель должен носить имя Горя-Злосчастья или Великого Неудачника и обретаться где-нибудь здесь, где на глазах испаряются кошки, где вдруг возникают и исчезают стены, где, насмешливо скосившись, подмигивает водяное око. Тому, кто дергает ниточку жизни Калева Пилля, жить тут подошло бы больше, чем в любом другом месте.
Калев опустился на выступ стены и погрузился в полудрему. Да, в последние годы у него, Калева Пилля, словно и в самом деле вокруг ноги обмотана невидимая ниточка: в решающий момент Искуситель неожиданно — дерг! — и Калев валится на землю, как лошадь в кино, которой на полном скаку каскадер сделал подсечку. То было раннею весною — проклятая баня, чертов Voldemar Saesck! — видал, что из этой истории вышло! И вдобавок на снимке Вольдемар был в шапке из того самого енота, которого лишилась Ильме. А в ответ Вольдемар сделал Калеву такой подарочек, что хоть в петлю полезай. Вот-вот, кстати, и символическую удавку-галстук преподнес. В приливе внезапного гнева Калев сорвал галстук и швырнул его к мусорному ящику: пусть нечисть старого города забирает его себе, пусть привидения повяжут его на свои отощавшие шеи.
Да, пошла черная полоса. Как подумаешь, хоть белугой реви. И вспоминались ему все новые и новые промахи, один к одному. Этот последний, самый гнусный, отправил Калева в нокаут, а вот нокдаунов, касаний пола коленом, когда перед глазами плывут круги, — их был целый косяк. Взять хотя бы жалкий провал его чудесного плана, который ему сегодня походя припомнили.
Сколько он ждал от снежного городка и что получилось! Идею он позаимствовал в Кадриорге, где с легкой руки художников и студентов художественного института вырос расцвеченный красками потрясающий сказочный город из снега. Почему бы и у них в поселке не устроить что-нибудь подобное, подумал Калев. И решил одним ударом убить двух зайцев: его как-то упрекнули, что он мало занимается военно-патриотическим воспитанием юных читателей. Повсюду проводят «Зарницы», викторины на военные темы, а библиотека стоит в стороне от важных мероприятий, попеняли ему в отделе культуры. Калеву претит война и все военное. Во время службы он был объектом всеобщих издевательств: не справлялся со стрельбой, а сборка и разборка автомата надолго стала лейтмотивом его ночных кошмаров. Над этими замками и пружинами Калев исходил холодным потом, руки дрожали, части проскальзывали между пальцев и куда-то закатывались. В этих делах Калев был неуклюж, как типичнейший интеллигент. Потом его сделали писарем и стенгазетчиком — вот это было по нему.
