Энн Ветемаа - Снежный ком
Могло такое произойти где-нибудь за границей, скажем, в Канаде, в городе Ванкувере? — задал вопрос Калев. И сам себе ответил, что нет, никак не могло.
Сосед слушал его вполуха, уделяя основное внимание фляжке, а Калев и вовсе разошелся, привел и другой пример — тут кроткая улыбка спустя долгое время снова явилась на его лице, — один знакомый, скромный сельский работник культуры, недавно своему министру тоже такое резанул, ну прямо такое, что министр, человек вообще-то мягкий и добрый, полез за валокордином. Конечно, может, знакомый культработник был страшно рассержен, но начальство тоже люди, и следовало бы считаться с их нервами.
— Начальство уважать надо, а вот дрожать перед ним не следует, — заключил Калев Пилль, допил свое пиво и выбрался из погребка.
Вот кто деньги лопатой гребет, думал Калев, стоя в очереди в коньячный бар. Он увидел, как гладенький мужичок с внешностью прожженного снабженца словно мимоходом сунул швейцару в нагрудный карман пятерку, обещая тем временем своему спутнику, что будет тому чешская раковина, считай, уже в кармане.
Достают, ловчат, проворачивают, комбинируют…
Калев уже знал, каково это — мешать пиво с коньяком, — разве не то же самое пили они с Сяэском! — но сейчас ему меньше всего хотелось обратно в гостиницу, в свой убогий номер с плюющимся краном и контурной картой потолка. Хотелось быть на людях, скоро и так оставаться одному, все обдумать, все перестрадать — от этого никуда не деться, но сегодня хоть ненадолго надо отвлечься.
— Деньги — вещь хорошая, но и скверная. Для работника умственного труда они — погибель. Грандиознейшие открытия человечества свершались иной раз в нежилой мансарде, за жалкой краюхой хлеба, — немного погодя объяснял Калев соседу по стойке. — Индийские йоги — я полагаю, что вы, как и я, само собой разумеется, не делаете из них кумира, с ними, безусловно, связано и много шарлатанства, — да, так вот, эти йоги, которыми мы в известной степени восхищаемся, связывают аскетизм с самопознанием и даже считают его неукоснительной предпосылкой жизни. Иисус Христос тоже — надеюсь, вы, как и я… и так далее — одним словом, легендарный символический герой советовал своим последователям соблюдать умеренность. В шикарных банях (на миг воображение подсунуло ему обескураживающую картину: какой-то багровый как рак человек с бокалом «Хеннеси» в руке, но он живо отмел ее), в этих банях суперлюкс телесный жир, может, и сгоняется, но духовный — никогда! Скорее, наоборот — телесный жир может превратиться там в жир духовный!
— Так-то оно так… но и богатство не порок, — пробормотал сосед, хотя прислушивался он к соседу с другого бока, который вполголоса рассказывал какой-то анекдот.
— Конечно, не порок. Я имею в виду, разумеется, достаток, нажитый примерным и честным трудом, и тем не менее… — Калев остановился: сосед больше не слушал его.
Калев принялся разглядывать медную чеканку на шкафчике бара, чем-то схожую с рыбиной. Равнодушно и тупо она пялилась на него, затаив в уголке рта ленивое презрение. Только теперь Калев наконец почувствовал, что выпивка слегка ударила в голову. Он достал поношенное портмоне и расплатился. Осталось всего два червонца. Сердце пронзила боль: что он на этот раз привезет домашним? Он так потратился, что подарки придется выбрать подешевле. Но какие? И снова он горько усмехнулся: ему есть что везти! Добрые вести: его освободили от лекторской работы, от обязанностей наставника: продвижения ему не видать как своих ушей, он любитель групповых развлечений, а профтехучилище — его «подсобная птицеферма». Вон сколько новостей, одна другой лучше.
Теперь Калев пожалел Ильме еще больше, чем себя: милая, терпеливая женушка, назло всем трудностям она гордилась Калевом. Дома всякое бывало, но на людях она говорит о мужниной работе с уважением, а денежных дел и вовсе не касается. Держится, как в старину супруги школьных учителей и пасторов, врачей и аптекарей: мой муж — соль земли и свет в окошке! Калеву такая манера поведения казалась несуразной, слегка комичной, но не сказать, чтобы не радовала. Он, правда, посмеивался над этим форсом, но вполне добродушно: ведь что нужно женатому человеку? Хоть капля почитания…
Бедная Ильме! Что скажет теперь ее женское сердце? А вдруг чаша ее терпения переполнится, вдруг Калеву навсегда придется переселиться на раскладушку? Уехала же Ильме с прошлой ярмарки на новой машине Пеэтера! Калев слишком долго вкушал пиво — не столько ради самого пива, сколько беседы ради. Такие беседы он тоже считал своей работой: тут люди оттаивают душой, и в завуалированной форме можно посеять в этой душе зернышко назидания. Но то, что Ильме поехала домой в машине Пеэтера, и впрямь больно укололо его: Пеэтер был его соперником, еще когда он ухаживал за Ильме. Стоило тогда Калеву припоздать — и тот уже кружился с Ильме на танцплощадке, за столом на днях рождения он неизменно оказывался вторым соседом Ильме. А кем может стать Пеэтер для нее в будущем?
И снова великая грусть обуяла его душу. «Мы сделали все от нас зависящее, чтобы нам было плохо именно так, как сейчас», — с завидным самообладанием заметил, проиграв сражение, один античный полководец. Но ведь у Калева не было никаких промахов! Он так старался!
Однако даже эта убежденность не принесла облегчения. Что это я все об Ильме да о себе, — какая мелкая точка зрения! Мне бы о том подумать, какие мерзопакостные сведения о моей милой Эстонии почерпнут читатели из писанины этого щелкопера Сяэска. Можно, конечно, утешаться тем, что разумные люди вряд ли читают подобную пачкотню, но его-то вина от этого меньше не становится: если б вместо Сяэска у Калева в гостях побывал человек поважнее и за его спиной стояло бы издание посолидней — что тогда? Калев выступил бы в той же роли: он позволил себя сфотографировать, напился, нес чушь о сексуальных проблемах, и материал для фальшивки дал тоже он. Ох, каким бредовым казалось сейчас его скромное желание исподтишка перевоспитать Вольдемара Сяэска! Ах, дубина стоеросовая!
Я нанес ущерб своей стране, размышлял захмелевший Калев, мучаясь, каким же образом этот ущерб возместить. Не осенило его и на третьей пересадке — в замызганной столовой около вокзала, где вскоре обнаружил у себя под носом графинчик дешевого вина и высохший ломоть сыра на конце вилки, выгнутый и почти прозрачный, как половинка яичной скорлупы.
— Не любят люди друг друга! Доверчивый всегда остается в дураках! — совершенно точно определила причины всех мировых бедствий женщина лет сорока пяти, сидевшая напротив. — Не знают люди жалости, нет сочувствия…
Калев, однако, рассматривал женщину с огромным сочувствием. Пожалуй, она не совсем права: по крайней мере, у Калева Пилля сочувствия достанет с лихвой. Сплюснутое, добродушное лицо собеседницы было исполосовано долевыми и поперечными морщинками, совсем тоненькими, делавшими ее похожей на сморчка. Бесспорно, многих из них могло и не быть, будь в мире побольше любви и понимания, подумал Калев. Под ее левым глазом переливалось лиловое пятно. Вполне возможно, конечно, аллергического характера — нарушение кровообращения или недостаточность печени, по с тем же успехом его появлению могла посодействовать особа мужского пола, напрочь лишенная вышеназванных прекрасных качеств. А глаза у женщины — она представилась: «Магда» — были добрые, искренние, линяло-голубые и не особенно умные. И руки ее вызывали жалость — натруженные, огрубелые руки с короткими ногтями и растрескавшимися, вспухшими кончиками пальцев.
Магда была кухонной рабочей. Через ее руки прошло много, бесконечно много картошки, которую ей пришлось чистить все для того же бессердечного человечества. Калев понял, что перед ним человек с еще более горемычной судьбой, и, понятно, не отказал Магде в той капельке вина, которую она попросила себе в утешение. Вино время от времени действительно становится ее утехой, а вторая отдушина в ее жизни — хорошая музыка. Ей по сердцу песни Раймонда Валгре и еще — о моряках, вроде «Море и гитара», «В твоих глазах причалил мой корабль»… Когда-то Магда и сама мечтала о музыкальной профессии — о призвании аккордеонистки, — но жизнь повернула по-своему, грустно заключила она. Калев снова взглянул на ее распухшие пальцы: нет уж, увольте, просто невозможно было вообразить их на клавишах аккордеона. Музыкальный вкус Магды оставлял желать лучшего, умом Калев понимал это, и сердцем он понял ее и не позволил себе критиковать женщину. Ничуть не смешно — скорее, до слез трогательно представлять, как эта самая Магда всхлипывает, роняя слезы, в тс время как печально-мужественный баритон доверительно сообщает, что в мире у него не осталось ничего, кроме моря и гитары.
У Магды было два рубля, и она сказала, что хотела бы поговорить с Калевом о жизни, но только где потише. По счастью, она живет здесь неподалеку, в малюсенькой квартирке на улице Рабчинского. Они могли бы — если у Калева тоже есть деньги — что-нибудь взять с собой…
