Ханна Кралль - Королю червонному — дорога дальняя
— Отец знает несколько языков, может, его направят куда-нибудь в контору, — утешает себя женщина.
— Наверняка в контору, — убеждает она венку. — Мой отец тоже знал иностранные языки, — добавляет она и представляет себе отца — как он стоял, голый, беспомощный, сконфуженный, среди других специалистов со знанием немецкого языка.
От левой группы отделяется мужчина. Делает несколько шагов вперед, вежливо улыбается и говорит:
— Господин офицер, нам хочется пить, можно попросить воды?
Эсэсовец улыбается в ответ.
— Он хочет пить, — обращается он к узникам, собиравшим украшения (те уже успели куда-то все унести, и шапки теперь у них на голове). — Принесите ему воды.
Узники снова исчезают и возвращаются с полным ведром. Ставят его на землю. Воспитанный венский еврей озирается — где же кружка?
— Придется пить из ведра, — говорит эсэсовец и делает знак паре узников.
Те берут мужчину под руки, пригибают ему голову и засовывают в ведро. Мужчина пытается вырваться, брыкается, упирается ногами… Постепенно затихает. Тело обмякает. Узники отпускают его, делают шаг назад, отходят в сторону. Тело оседает на землю.
— Кому-нибудь еще хочется пить? — интересуется эсэсовец.
Она получает одежду — ситцевое платье в цветочек и черный свитер, вытатуированный на предплечье номер, начинающийся с буквы А, и место в бараке. Три ряда трехъярусных нар. Ей достаются самые верхние. На них могут уместиться четыре женщины, если бы они легли навзничь. А должно уместиться девять, поэтому вечером все ложатся на левый бок, лицом к стене. Колени согнуты, тела плотно прижаты друг к другу. Ночью все одновременно переворачиваются на правый бок.
Через два дня выясняется, что им дали неправильные номера. Функционерка, делающая татуировки, перечеркивает цифры горизонтальной чертой — ей и Янке Темпельхоф. Накалывает новые номера, на сей раз с небольшим треугольником.
— Вам повезло, — объясняет она. — Треугольник, правда, еврейский, но номер означает, что вы картотечные.
На них заведены карточки, потому что они были в тюрьме.
Им повезло, потому что картотечные не подлежат селекции.
В первый день произошла ошибка. Пришел транспорт из лодзинского гетто, и в суматохе их забыли отделить от тех евреев, из Лодзи. Их селекция была незаконной. В отличие от той. Те евреи приехали обычным транспортом, в картотеке они отсутствуют, и их подвергли селекции правильно.
Она уже давно обратила внимание на свитер, который носит одна из функционерок в канцелярии. Вязаный, разноцветный. Она подходит поближе. Кое-где видны узелки, снизу и из рукавов выглядывает темно-розовая подкладка. Это тот самый свитер, в котором ее подруга Бася Малиняк, по мужу Гайер, собиралась ехать в Гондурас.
Они с Янкой возвращаются в барак. По дороге она рассказывает о Басе, о свитере, о Гондурасе. Может, это знак? Вполне возможно, считает Янка, вот только как его понимать?
— У Баси я познакомилась со своим мужем. Зашла на минутку, хотела шнурки вдеть, а он стоял возле печки и грел руки о кафель. Вот так… А потом опустил их, таким беспомощным жестом…
— Твоя Бася что-то хочет тебе сказать, — заключает Янка Темпельхоф. — Может, ты переживешь Освенцим?
Договор
Они выстраиваются перед бараком еще затемно. Штубовые[24] и надзирательницы проверяют, все ли на месте, докладывают эсэсовцам. Цифры не сходятся, надзирательницы снова считают и пересчитывают, поверке нет конца.
Небо во время поверки двух цветов. С одной, темной стороны — непроглядно-серое, с другой, лучезарной — розово-фиолетовое. Сквозь этот свет плывут облака, на миг наливаясь фиолетовым и золотым свечением, а затем стекая на землю. Нигде она не видела таких красивых восходов, как в Освенциме.
Рядом с ней стоят две женщины из Силезии. Та, что постарше, напоминает ей мать — глаза похожи, и рот, и скулы…
Она заключает договор с Господом Богом.
— Я буду ей помогать, — говорит она Ему, — а Ты за это помоги моей матери… Договорились?
Она заслоняет женщину от ветра. Другие узницы стараются занять место в середке, где потеплее, а она сразу встает с краю, чтобы женщина, похожая на мать, могла за ней спрятаться.
Та благодарно улыбается, складывает руки и что-то шепчет.
Она наклоняется к ней.
— Не мешайте мне, пожалуйста, — отвечает женщина, — я молюсь.
Она тоже разговаривает с Господом Богом:
— Вот видишь? Я ей помогаю. Не забудь про наш договор.
Обувь и одежду забирают на дезинфекцию. Вши от нее погибают, но гниды остаются. Через несколько дней из них появляются новые вши. Из-за этой дезинфекции она лишается единственной фотографии мужа. Она хранила ее в ботинке и не успела перепрятать, когда отдавала обувь. На снимке — молодой мужчина в норвежском свитере, на лыжах, в руках лыжные палки, вдали заснеженный склон.
Карантин. Они не работают, после поверки сидят на нарах.
В полдень им дают суп из брюквы или картофельных очисток. Из брюквы лучше — в нем нет песка. Ближе к вечеру они получают по половинке вареной картофелины и по куску хлеба. Картофель узницы съедают, а хлеб оставляют на завтрак: утренний голод мучительнее вечернего. Они прячут хлеб под матрас и спят на нем всю ночь, чтобы никто не стащил.
Суп приносят функционерки — в деревянных бочках с ручками, сквозь которые продета палка. Функционерки называют эти бочки фасками[25]. Они разливают суп по мискам, выносят фаски и оставляют у стены барака.
После полудня — вторая короткая поверка. Женщины поспешно выбегают из барака и бросаются к бочкам; отгоняя стаи огромных сонных навозных мух, руками соскребают присохшие ко дну остатки супа. Минут пятнадцать стоят на плацу между бараками. В это время она пытается найти кого-нибудь из Варшавы, расспрашивает про улицу Панскую.
— Нет больше Панской, — говорит женщина из Варшавы.
— А Марианская, шесть, не знаете?
— Нет больше Марианской. Вы что, не понимаете, — нет больше Варшавы!
Мысль, что Варшавы больше нет, приводит ее в ужас. Так, может, и Лилюси больше нет, и Тересы, и пани Крусевич? Кто же станет посылать еду в Маутхаузен?
Прибегает Соня Ландау — она работает в конторе и может передвигаться по всему лагерю. Приносит гостинцы: луковицу, полотенце и теплые чулки.
— Ношеные, но хорошего качества, — говорит она с гордостью, — от венгерских евреек.
Она расспрашивает Соню об этих еврейках — в карантине их нет.
— Там они… — Соня указывает на трубы крематория.
Вечером она натягивает чулки, а свернутое полотенце кладет под голову Оно, видно, лежало в чемодане среди одежды. Хорошие духи были у венгерской еврейки, думает она, засыпая.
Ночью она отдает штубовой луковицу, и та разрешает ей выйти по нужде. Она приседает над ведром, стоящим у стены барака. Пахнет опаленными гусиными перьями. Из труб крематория поднимается густой серо-коричневый дым и быстро растворяется в небе.
Способности
Женщина, похожая на мать, получает посылку. Счастливая, она сидит напротив, на своих верхних нарах. Вынимает из картонной коробки свертки, разворачивает, с нежностью разглядывает и кладет обратно. Поднимает голову и знаком подзывает ее к себе. Она подбегает. Встает на средние нары, так, что ее лицо оказывается на уровне коробки и рук. Наверное, хочет что-то мне дать, думает она с благодарностью, может, зубчик чеснока, а может, даже горбушку хлеба…
Женщина, похожая на мать, вынимает из коробки белую нижнюю сорочку из шелкового трикотажа. Встряхивает, разглаживает и говорит:
— Красивая, да? Хорошо бы обменять на еду. Займитесь этим, пани Иза, пожалуйста. Уж простите за хлопоты, но вы как-то способнее к торговле, чем мы.
Она еще стоит на средних нарах. Еще улыбается… Подруга женщины глядит на нее встревоженно:
— Что-то не так, пани Изольда?
Она обменивает сорочку на целую, довольно крупную картофелину в кожуре и продолжает заслонять женщину от ветра. Более способная к торговле, она заключила сделку с Господом Богом и должна выполнить условия до конца.
Стоя на поверке, она дает себе зарок, что избавится от всех еврейских способностей и вообще от всего еврейского. Если, разумеется, доживет до конца войны. И у ее мужа тоже не будет никаких еврейских способностей. И у детей. И ее дети не станут погибать ни за что ни про что…
Женщина, похожая на мать, склоняется к ней:
— Вы что-то сказали, пани Иза?
Она качает головой:
— Не мешайте мне, пожалуйста, я молюсь.
Экзамен
Немцы вывозят узников из Освенцима. Никто не знает, куда и зачем: одни говорят, что вглубь Германии, другие — что в расход. Но с каждым транспортом отправляют медсестер, так что, может, все-таки не в расход. На лагерной рампе стоит доктор Менгеле, наблюдает за отъезжающими. Одни считают это дурным знаком, другие — наоборот.
