Эдвард Эбби - Банда гаечного ключа
— Теперь она пойдет, — сказал он.
Центральный столб был перерезан полностью, а наружные — на две трети диаметра. Большой щит держался, главным образом, за счет собственного веса, угрожающе балансируя. Он покачивался от легкого южного ветерка. Ребенок мог бы повалить его. В пределах его гравитационного пространственно-временного континуума судьба щита была решена, и решение обжалованию не подлежало. Кривая его возвращения на землю могла быть рассчитана с допустимой погрешностью в три миллиметра.
Они смаковали это мгновение. Достоинства и внутренние ценности, присущие свободному и стоящему начинанию. Дух Сэма Гомперса улыбался их трудам.
— Толкни ее, — сказал он.
— Нет, ты, — сказала она. — Ты сделал большую часть работы.
— Это твой день рождения.
Бонни положила свои маленькие смуглые руки на нижний край щита над ее головой, до которого она едва могла дотянуться, — и налегла. Щит — тонн пять стали, дерева, краски, болтов и гаек, — издал короткий стон протеста и начал медленно крениться. Порыв ветра, затем громовое столкновение щита с землею, раскатистый грохот металла, разрыв, выворачивание болтов, грибовидное облако пыли — и ничего больше. Безразличные машины проезжали мимо — не видя, не слыша, не беспокоясь.
Они праздновали во вращающемся ресторане «Поднебесный гриль».
Она сказала:
— Я хочу обед, как на День Благодарения.
— Но сегодня не День Благодарения.
— Раз я хочу обед, как на День Благодарения, значит, сегодня должен быть День Благодарения.
— Звучит логично.
— Зови официанта.
— Он нам не поверит.
— Мы постараемся его убедить.
Они его убедили. Появилась еда, и вино тоже. Они ели, он наливал, они пили, час медленно переходил в вечность. Док говорил.
— Абцуг, — говорил он, — я тебя люблю.
— Сильно?
— Слишком сильно.
— Этого мало.
Чарли Рей, или Рей Чарльз, или еще кто-то с Берега Слоновой Кости играет «В твоих глазах зажигается любовь», пианиссимо. Круглый зал, в десяти этажах над землею, оборачивается со скоростью 0,5 км/час. Всю ночь напролет огни Большого Альбукерка, штат Нью-Мексико, с населением 300 000 душ, сияют внизу, повсюду вокруг них — царство неона, электрических садов вавилонской роскоши, окруженные тайной, темной, невыразительной пустыней, которая никогда не приспособится к городской жизни. Где крадется тощий, голодный койот, никак не желающий вымирать. И скунс. И змея. И жук. И червь.
— Выходи за меня замуж, — сказал он.
— Зачем?
— Не знаю. Мне нравится церемония.
— Зачем нам портить совершенно прекрасные отношения?
— Я одинокий старый средневековый мясник. Мне нужна уверенность. Мне нравится, что люди берут обязательства друг перед другом.
— Вот что они делают, чтобы сводить с ума людей. Ты сумасшедший, Док?
— Я не знаю.
— Пошли спать. Я устала.
— Ты будешь меня любить, когда я стану старым? — спросил он, снова наполняя ее бокал рубиново-красным Ля Таш. — Ты будешь меня любить, когда я стану старым, лысым и толстым импотентом?
— Ты уже и есть старый, лысый и толстый импотент.
— Но богатый, не забывай. Ты бы все равно любила меня, если бы я был беден?
— Вряд ли.
— Старая развалина, пропойца, заросший щетиной, роющийся в баках с отбросами на Первой Южной улице, облаиваемый маленькими злобными шавками, преследуемый полицией?
— Нет.
— Нет? — Он взял ее руку, левую, лежавшую на столе. Серебро с бирюзой богато сверкали на ее изящном запястье. Они любили индийские драгоценности. Они улыбались друг другу в неустойчивом свете свечей в большом круглом зале, который вращался на рельсовых направляющих, медленно, круг, и снова круг, над городом завтрашнего дня сегодня.
Добрый старый Док. Она знала каждую шишку, каждую вмятинку на его выпуклом черепе, каждую веснушку на его загорелой макушке, каждую отдельную морщинку на той карте почти пятидесяти лет, которую они договорились называть — совместно — лицом доктора Сарвиса. Она понимала его томление очень хорошо. Она помогала ему всем, чем могла.
Они пошли домой, в дом Дока — старое величественное здание знаменитого архитектора Ф. Л. Райта у подножия холмов. Док пошел наверх. Она положила стопку кассет (своих собственных) на вращающийся столик с квадрофоническим магнитофоном (его). Из четырех усилителей полился тяжелый бит, биение электронного пульса, стилизованные голоса четырех молодых дегенератов объединились в песне: какая-то группа — Конки, Скарабеи, Злобные Покойники, Зеленая Ветка — зашибающая миллиона два в год.
Док спустился к ней в халате. — опять ты играешь эту чертову имитацию негритянской музыки?
— Она мне нравится.
— Эта музыка рабов?
— Некоторым людям она нравится.
— Кому?
— Всем моим знакомым, кроме тебя.
— Вредно для растений, ты знаешь. Убивает герани.
— О, Господи. Ну, ладно, — она простонала и сменила программу.
Они пошли спать. Снизу доносилась сдержанная, благородная светская и меланхолическая музыка Моцарта.
— Ты уже слишком взрослая для этого шума, — говорил он. — Этих мелодий для несовершеннолетних. Этой музыкальной жвачки. Ты уже совсем взрослая девочка.
— А я ее люблю.
— Вот я уйду утром на работу, и тогда — пожалуйста, ладно? Можешь играть ее хоть целый день, если хочешь, ладно?
— Это твой дом, Док.
— И твой тоже. Но мы должны считаться с домашними растениями.
Через застекленную створчатую дверь спальни, открытую на веранду второго этажа, они видели вдали, на расстоянии нескольких миль, зарево большого города. Аэропланы, неслышимые на таком расстоянии, снижались медленными, беззвучными кругами в его сиянии, как ночные бабочки, летящие на огонь. Высокие лучи прожекторов пронизывали бархат ночного неба, прощупывая облака.
Он обнял ее; она сонно пошевелилась в его руках, ожидая. Они занялись любовью, и это отняло довольно много времени.
— Когда-то делал это всю ночь напролет, — сказал Док, — а теперь требуется вся ночь, чтобы сделать это.
— Ты медленно запрягаешь, — сказала она. — Но всегда добираешься, куда нужно.
Некоторое время они отдыхали. — Как насчет путешествия по реке? — спросил он.
— Ты обещаешь его вот уж несколько месяцев.
— Теперь я серьезно.
— Когда?
— Очень скоро.
— Почему ты об этом вспомнил?
— Я слышу зов реки.
— Это унитаз, — сказала она. — Опять клапан заело.
Она была еще и отличным ходоком, эта девчонка. В сапогах с ушками, армейской рубашке, плотных шортах и рейнджерской шляпе с полями, она отправлялась одна и шагала по горам, по единственному горному хребту Альбукерка — розовым Сандиа, или предпринимала долгие прогулки пешком по вулканам к западу от города. У нее не было машины, на своем велосипеде с десятью скоростями она иной раз без устали жала на педали все пятьдесят миль до самого Санта Фе, с рюкзаком на узкой спине, а оттуда — вверх к настоящим горам — Сангре де Кристо (Кровь Христова). Доехав до конца мощеной дороги, она шла дальше пешком, подымалась на вершины — Лысую, Тручас, Коренную — ночуя в палатке по две-три ночи подряд в полном одиночестве. Бывало, черный медведь бродил вокруг, обнюхивая ее утлую палатку, а невдалеке завывали горные львы.
Она искала. Она охотилась. Она спешила на гребень хребта в ожидании видения, и потом снова спешила туда же, и спустя некоторое время Бог явился ей в образе жареного голубя на большом плоском блюде с белыми бумажными ботиночками на ножках.
Док продолжал таинственно говорить что-то о реке. О Большом Каньоне. О месте, именуемом Лиз Ферри и о речном гиде по имени Редкий Г. Смит.
— Когда угодно, — сказала она.
Тем временем они продолжали резать, поджигать, валить, уродовать и обезображивать рекламные щиты.
— Детские игрушки, — жаловался любезный доктор. — Мы предназначены для чего-то большего. Знала ли ты, моя милая, что у нас самый большой карьер в Соединенных Штатах — там, у Шипрока? Прямо здесь, в Нью-Мексико, в Земле Обетованной? Думала ли ты когда-нибудь, откуда берется весь этот смог, что окутывает всю чертову долину Рио Гранде? Долину «великой реки» Поля Хоргана — канализованной, организованной, оплаченной и оплаканной, тонкими струйками текущей по хлопковым полям под сернистым небом Нью-Мексико? Знала ли ты, что консорциум энергетических компаний и государственные агентства тайно замышляют разрабатывать новые карьеры и строить новые тепловые электростанции на угле в той самой зоне четырех углов, откуда уже теперь приходит вся эта мерзость? Вместе с новыми дорогами, линиями электропередач, железными дорогами и трубопроводами? И все на когда-то почти девственной земле с нетронутой природой, которая и сейчас еще представляет собою самый живописный ландшафт, какого не найдешь ни в одном из всех этих чертовых сорока восьми соединенных штатах. Ты знала это?
