Эдвард Эбби - Банда гаечного ключа
Новые клиенты «ЭКСПЕДИЦИЙ В ГЛУШЬ». Доктор Александр К. Сарвис, доктор медицины. И некто — мисс? или миссис? или мистер? — Б. Абцуг.
4. Истоки IV: Мисс Б. Абцуг
Никакого отношения к сенатору, говорила она. Что было почти что правдой. Ее звали Бонни, и была она из Бронкса, а не из Бруклина. Далее, она была наполовину БАСП (белым англосаксонским протестантом); девичья фамилия ее матери была Мак-Комб. Именно благодаря этой линии ее наследственности, вероятно, ее длинные, пышные, роскошные волосы цвета темной патоки отливали медью. Они сверкали, струясь великолепными волнами от макушки головы до выпуклых ягодиц. Абцуг было двадцать восемь лет. Она обучалась танцам и впервые приехала сюда, на Юго-восток, семь лет назад с балетной труппой своего колледжа. Она влюбилась — с первого взгляда — в здешние горы и пустыню, дезертировала из своей труппы, осталась в Альбукерке и продолжала учебу в здешнем университете. Окончив его с отличием, она попала в мир безработицы, продуктовых карточек и квартир в подвалах. Она работала официанткой, стажером кассира в банке, танцовщицей — исполнительницей популярных современных танцев, регистратором у разных врачей. Сначала — у психиатра по фамилии Эвилсайзер, затем — у уролога по фамилии Гласскок, потом — у общего хирурга по фамилии Сарвис.
Сарвис был лучшим из этого печального списка. Она проработала с ним вот уже три года и все еще оставалась с ним в различных качествах: клерка в офисе, медсестрой-сиделкой и шофером (он был не способен вести машину в перегруженном городском уличном движении, однако превосходно управлялся дома со скальпелем и хирургическими щипцами, ковыряясь в чужом желчном пузыре или удаляя халазион с внутренней стороны века). Когда жена доктора погибла в нелепой авиакатастрофе — самолет развалился во время взлета с аэродрома О’Хейр, — она видела, как он спотыкался, лунатически бродя по офису и больничной палате, пока однажды он не обернулся к ней с вопросом. С немым вопросом — в глазах. Он был на двадцать один год старше нее. Его взрослые дети жили отдельно.
Мисс Абцуг утешила его, как могла, — а могла она много; однако отказала ему, когда он сделал ей предложение через год после катастрофы.
Она предпочитает (сказала она) относительную независимость (думала она) женской незамужней жизни. Хотя она часто жила с доктором в его доме и сопровождала его во всех его поездках, она все же держала свою собственную квартирку в более скромном районе Альбукерка. Ее «квартирка» была полусферой окаменелого полиуретана, стоящей на геодезической раме из дешевого алюминия, и все это стояло, как переросший, беловатый гриб на участке с помидорной грядкой в совсем неподходящем, юго-западном районе города.
Интерьер дома-купола Абцуг сверкал, как внутренность полой секреции, или жеоды, от множества свисающих с потолка электрических светильников и серебристых абстрактных конструкций, сделанных из перфорированных жестяных консервных банок № 8, и хрустальных гроздьев зеркал и безделушек, прикрепленных на равных расстояниях по всей вогнутой поверхности. В солнечные дни ее единственная полупрозрачная стена становилась мерцающей и теплой, наполняя всю ее чувственной радостью. Рядом с ее кроватью королевских размеров стояла этажерка, нагруженная стандартным чтивом хиппи-интелектуалки, включавшим: полное собрание сочинений Р. Р. Толкиена, книги Карлоса Кастанеды, Германна Гессе, Ричарда Бротигэна, «Каталог всей Земли», «И Чинь», «Альманах старого фермера», и «Тибетская книга мертвых». Мудрость Фрица Перлза и проф. Ричарда Альперта, доктора философии, была густо затянута паутиной. Одинокие уховертки изучали иррациональные узлы Р. Д. Лаинга. Чешуйницы прогрызали свои ходы сквозь холодную философию Р. Вакминстера Фуллера. Она их больше никогда не открывала.
Самым блестящим предметом в доме Абцуг был ум. Она была слишком умна, чтобы долго предаваться каким-нибудь новым увлечениям и причудам, но перепробовала их все. Ее утонченная интеллигентность, которую не могла подавить никакая идея, позволила ей понять, что она стремится не к самосовершенствованию (она себе и так нравилась), а к тому, чтобы делать какое-нибудь доброе дело.
Доктор Сарвис терпеть не мог геодезических куполов. Слишком много провинциальных американцев закапсулировались в этих осевших в землю гигантских мячах для гольфа. Он презирал эти грибковые, абстрактные, враждебные и ненатуральные строения — симптом и символ Пластиковой Чумы, Века Отбросов. Но он любил Бонни Абцуг, несмотря на ее дом. Ненавязчивую, свободную связь — все, что она могла ему предложить — он принимал с благодарностью. Это было не просто лучше, чем ничего, — во многих отношениях это было лучше, чем что бы то ни было другое.
Более того, думала она. Ткань нашей социальной структуры, сказала она, расползается оттого, что слишком много людей слишком тесно взаимосвязаны и взаимозависимы. Согласен, сказал доктор Сарвис; единственная наша надежда — катастрофа. На том они и остановились; так они и жили вместе — маленькая самоуверенная щепочка — девушка и огромный, аристократичный, неуклюжий мужчина с брюшком, — недели, месяцы, год… Время от времени он снова делал ей предложение, скорее для проформы, чем оттого, что этого требовала его любовь. Что, в конце концов, важнее — брак или любовь? И всегда она отказывала ему, твердо и нежно, — с распахнутыми объятиями, с долгими поцелуями, со своей мягкой, умеренной любовью.
Люби меня слегка, люби меня долго…
Другие мужчины были такие непристойные идиоты. Ее доктор был стареющим ребенком, но он был добрым, щедрым, он действительно нуждался в ней, и когда он бывал с нею, он был действительно здесь, с нею. Большую часть времени. Ей казалось, что он не утаивал ничего. Когда он был с нею.
Уже два года она вот так жила и любила — время от времени. Просто плыла по течению. Миллионы жили так же. Ее немного раздражало то, что она, со своим дипломом по французскому языку, со своим чудесным, здоровым, молодым телом, со своим беспокойным, живым умом, играла такую непритязательную роль — прислуги в офисе и приходящей любовницы одинокого вдовца — не требующую ничего серьезного. Но, думала она, — чего же я хочу на самом деле? Или кем я хочу быть? Она бросила танцы — эти танцы — поскольку они требовали слишком многого, они требовали почти полной самоотдачи, а она вовсе не хотела отдавать этому себя всю. Самое жестокое искусство. Безусловно, она никогда не смогла бы вернуться в ночной мир кабаре, где все эти детективы полиции нравов, судебные исполнители, парни из студенческих организаций сидели в полумраке со своим кайфом, своим пивом, своей безвольной похотью, блуждая глазами, обламываясь в попытках заглянуть ей между ног.
Что же тогда? Материнский инстинкт, как ей казалось, что-то не проявлялся в ней, если не считать роли матери по отношению к мужчине, достаточно старому, чтобы быть ее отцом. Конфликт поколений? Или наоборот? Похититель детей? Кто же из нас похититель детей? Я — похититель детей; он переживает свое второе детство.
Большую часть своего дома она оборудовала сама, прибегнув только к помощи сантехника и электрика. Вечером накануне вселения в эту штуку она провела церемонию освящения дома, «воспевание».
Вместе с друзьями они сели вокруг зажженной маленькой мазутной лампы. Они скрестили клеверным узлом свои длинные, нескладные ноги подлинных американцев, приняв позу лотоса. Затем эти шестеро американцев среднего класса, выпускников колледжей, сидя под ультрасовременной конструкцией двадцать первого века из застывшей пластмассовой пены озвучили серию древних восточных мантр, от которых давным-давно отказались образованные люди тех стран, в которых они появились. «Oм», — тянули они нараспев. Омммммммммммммммммммммммммммммммм. Ом мани падма омммммммммммммммммммм…».
Или, как любил говорить Док Сарвис, «Ом, добрый Ом: пусть всегда будет так славно…», и он повесил на вогнутую стену ее дома образец вышивки такого содержания: «Боже, благослови наш счастливый дом».
Но он нечасто бывал там. Когда она была не с ним — у него дома или в их частых поездках, она жила сама в своем грибе. Одна, со своим котом, ухаживая за домашними растениями в горшочках, за помидорной грядкой во дворе, расчесывая свои прелестные волосы, слушая магнитофон, вытирая пыль со своих нечитанных и нечитабельных книг, поднимая свое милое и страстное лицо к неслышимому хоралу солнца, она плыла по течению через свое время, через пространство, через всю сложную систему клеток ее еще только раскрывающегося «я». Куда теперь, Абцуг? Вам уже двадцать восемь с половиной, Абцуг!
