Федерико Андахази - Танцующий с тенью
В конце концов девушки решают расставить точки над i. Они угрожающе смыкаются вокруг тоненькой Ивонны, и самая опытная проститутка начинает ее обличать в ритме милонги:
Ты француженка, так что ж,
почестей особых хочешь?
Только ничего не выйдет;
я не знаю, что такого
эти дурни в тебе видят,
что за зелье ты даешь,
чем им голову морочишь,
но последнее готовы
выгрести из кошелька,
не в себе они, пока
по-французски ты лопочешь.
Круг смыкается все теснее, слово берет женщина с бюстом устрашающих размеров; она поет вызывающим тоном:
Что они в тебе находят? —
ведь в тебе грудинки меньше,
чем в похлебке овощной,
не похожа ты на женщин,
как Иисус – моща мощой.
Жалко им тебя, видать, —
или, может, их заводит
вид худющий, непривычный
Магдалины рахитичной —
как бедняжке не подать?
Теперь дорогу себе расчищает третья исполнительница – приземистая пышнотелая дама заводит свою строфу, недобро усмехнувшись:
Чем ты их приворожила? —
расскажи мне свой секрет,
спичка с красною головкой,
кости, кожа, ямки, жилы,
тела нет – один скелет;
чем ты можешь быть полезна? —
разве что мерсикать ловко,
петь на ушко «Марсельезу».
Однако Ивонна совсем не напугана; вот она стоит возле стойки бара, вскинув голову, и, пользуясь преимуществом в росте, свысока изучает телеса своей соперницы и поет в ответ:
Ты присядь, а то устанешь:
при твоем телосложенье
лишние вредны движенья,
но не унывай и ты,
просто верь в свое призванье:
любишь лавры и цветы —
может быть, ты тоже станешь
королевой красоты
в деревенском балагане.
В ответ, видя, что запугать Ивонну не получается, проститутки объединяются в
Нет ужаснее позора
в нашем древнем ремесле,
чем клиентов целовать,
с ними нежно ворковать —
это все для сутенера;
а француженка скупая
ищет выгоды везде,
поцелуи рассыпая,
хочет чувством торговать.
Ивонна, стоя в центре круга, делает полный оборот, она смотрит на всех и на каждую в отдельности. В конце концов взгляд Ивонны останавливается на самой опытной; девушка по-театральному звонко смеется и бросает предводительнице в лицо:
Как сказал Сармьенто [40]: «Да!»,
воспарили вы над миром:
королева не целует —
сразу кто-нибудь почует
запах рыбы с козьим сыром,
годы тяжкого труда
оставляют стойкий запах.
Что ты можешь мне сказать,
если побывала в лапах
ты у целого у войска?
Принимала эту рать —
и героя-полководца,
и солдат, и жеребцов
в лагере своих трусов.
В конце концов, когда песнями ограничиваться уже никто не собирается (самые ретивые девицы уже готовы пустить в дело ножи, которые спрятаны у них под юбками, прижатые к телу подвязками), в зале появляется Андре Сеген, и коллеги скрепя сердце вынуждены оставить Ивонну в покое.
Упреки девушек имели под собой основание: рано или поздно все клиенты Ивонны в нее влюблялись. Внезапно преисполнившись лучших чувств, мужчины пытались убедить ее оставить эту жизнь – словно дело происходило в часовне, а не в ночном шалмане, и сами они – монахи-францисканцы, а не завсегдатаи публичных домов и кабаре. Все как один клялись Ивонне, что готовы бросить своих благоверных и убежать вместе с ней. Ивонна продавала не секс, а иллюзию любви. Каждую ночь возле стойки в «Рояль-Пигаль» ее появления ожидает длинный ряд разбитых сердец. И каждый из их обладателей считает себя единственным, именно ему предназначен жар ее губ, а остальные – это просто жалкие ограниченные люди, отдающие деньги за наслаждение плоти. И вот мужчины ждут, беспрерывно поглощая шампанское и поверяя свои печали песне:
Опершись об эту стойку,
о тебе одной мечтаю;
сквозь бокал очередной —
сколько их, уж не считаю, —
вижу шумную попойку,
только я теперь иной,
не куражусь, как бывало,
жду касанья твоих губ —
ты моими их назвала.
Старый греховодник, сидящий на соседнем табурете, с презрением оглядывает прочих завсегдатаев барной стойки и запевает свою строфу:
Старый, мудрый, я-то знаю:
от меня ты без ума,
недоумков этих стае,
что за стойкой угнездилась,
невдомек, что ты сама
мне давно во всем открылась:
на моих устах созрели
поцелуи этих губ
из далекого апреля.
Следующий в ряду, молодой человек с замашками денди, напевает сквозь зубы, закуривая легкую сигаретку:
Лучше занялись бы делом —
старики сейчас в цене,
даже пресвятой Антоний
не поможет престарелым.
Снять повязку с глаз достойней,
чем топить себя в вине:
кони вы в забытом стойле,
ведь Ивонна только мне
поцелуй свой подарила,
ну а вас уж заждались
то ль психушка, то ль могила.
И когда наконец Ивонна появляется в кабаре, она равнодушно проходит вдоль стойки, а все поют в такт ее шагам:
Все, что нажил здесь, – оставлю,
чемоданы уложу,
чтоб с тобой в бега пуститься.
Я ничем не дорожу,
и с семьей не жаль проститься.
Если надо – так избавлю
от мерзавца-сутенера,
эту харю раскровавлю.
Докажу любовь на деле:
защищать тебя готов
даже от свирепых львов,
даже не достигнув цели;
не корю неволю злую —
ведь взамен ко мне слетели
с губ пунцовых поцелуи.
И тогда для Ивонны наступала долгая рабочая ночь. А когда наконец наступало утро, девушка вытряхивала содержимое своего кошелька на стол Андре Сегена, оставляя сутенеру ворох бумажек, заработанных теплом ее губ.
Дни шли за днями, умножая число влюбленных в Ивонну, пока однажды не случилось то, чего никто не ожидал. Ивонне было суждено самой почувствовать ту муку, которую она пробуждала в своих страждущих клиентах: томление любви.
12
Хуан Молина сказался больным на верфи Дель-Плата. Осторожность подсказывала ему, что увольняться не следует. И все равно неявка на работу не только грозила ему потерей места – теперь из его жалованья должны были вычесть плату за день. А за пансион нужно было платить в любом случае. «Рояль-Пигаль» для Молины был храмом всех его грез. С того далекого дня, когда он мальчишкой впервые убежал из дому, Молина мечтал о том, чтобы пройтись по его дивным коврам, которые он всегда представлял себе красными. Сколько раз в мечтах юноша усаживался за один из столиков, залитых мягким светом, и под звуки оркестра Канаро [41], заказав очередной бокал, кивком головы приветствовал улыбчивую француженку в изысканном вечернем платье! А потом, протанцевав с ней несколько танцев, уводил ее в отдельный номер. А теперь судьба предоставляла Молине возможность войти в зал через парадный вход – и подняться прямо на сцену, рука об руку с Марио Ломбардом. Это был его шанс, и молодой человек не собирался его упускать.
В полтретьего Молина уже оказался на Коррьентес, рядом с домом 800. Ему не хотелось торчать здесь в одиночку, околачиваясь возле дверей. Поэтому Молина занял позицию на противоположном тротуаре, твердо намеренный не покидать наблюдательного поста, пока не явится его коммерческий агент. Молодой артист прислонился к уличному фонарю, руки засунул в карманы, одну ногу подогнул, на глаза надвинул шляпу – и то и дело поглядывал на свое отражение в витрине, чтобы убедиться, что выглядит он вполне достойно. Вскоре у закрытых дверей кабаре начала скапливаться толпа: мужчины по очереди подходили к швейцару (одетому не в ливрею, а в обыкновенный пиджак) и о чем-то с ним беседовали; появились и женщины в длинных пальто, прячущие лица в складках ярких шарфов. Мужчина сначала обменивался несколькими фразами со швейцаром, а потом перемигивался с кем-нибудь из женщин. Те парочки, которым удавалось сговориться между собой, выстраивались в очередь – с каждой минутой она становилась все длиннее. Наконец появился и Бальбуэна. Молина наблюдал за его переговорами со швейцаром, видел, как импресарио горячится и размахивает руками, а потом, не сумев воспротивиться непреклонной стойкости стража ворот, занимает место в хвосте очереди. Тогда Хуан Молина перешел улицу и встал рядом с Бальбуэной. Благодетель хмуро приветствовал его и тут же объяснил причины своего негодования. По нелепому стечению обстоятельств на сегодня назначено общее прослушивание, а этот идиот-привратник, явно только что нанятый, Бальбуэну не признает. Чем красноречивее импресарио доказывал, что его ожидает лично Марио Ломбард, тем решительнее швейцар отказывался его пропускать.
– Это ему даром не пройдет… это не пройдет ему даром, – приговаривал пунцовый от гнева Бальбуэна.
Случайные прохожие, оказавшиеся рядом со входом в кабаре, смотрели на очередь с удивлением. Хуан Молина чувствовал себя чем-то вроде диковинного животного в зоологическом саду. Хотя уж он-то давал меньше всего поводов для любопытства: парень позади Молимы вырядился, например, в костюм какого-то маскарадного гаучо, следующий оделся под Валентино, как его представляют в Авельянеде [42]. Молине стало как-то стыдно за окружающих его людей, когда он обнаружил, что очередь просто переполнена карикатурными гарделями. Еще здесь было немало цирковых силачей, возвышавшихся на две головы над прочими претендентами.
