Федерико Андахази - Танцующий с тенью
Не переставая улыбаться, Андре Сеген объясняет своей протеже, что танго – это пролог, аперитив, после которого в штанах становится твердо, а в кошельке – мягко. Таковы правила. Ну конечно, Андре так ничего и не понял; тогда Ивонна встает, смотрит на администратора с высоты своего роста, наполняет легкие воздухом и табачным дымом и начинает петь:
Я готова отдать свое тело,
свои губы я тоже продам,
но скажи этим всем господам,
богатеям высокого ранга,
что не будет им танго:
не могу, даже если б хотела,
расставаться с душой по частям.
Мужчины словно загипнотизированы голосом и видом Ивонны: вокруг девушки возникает толчея, никто не слушает слов, все просто стремятся ей кивнуть, выпрыгнув из-за чужих плеч, чтобы показаться Ивонне на глаза.
Богачи так и лезут гуртом,
эти груди полапать им надо,
но усвойте: сейчас и потом
не достанется вам ни кебрада,
ни восьмерка, ни шаг мой неровный —
я ручаюсь вам Певчим Дроздом,
тем, кому я верна безусловно.
Теперь мужчин вокруг Ивонны становится еще больше: ее преследуют, стараются вытащить танцевать насильно. Но как только кто-нибудь из них пытается обхватить ее за талию, грубиян тут же получает чувствительный толчок в грудь. Ивонна вертится вокруг своей оси, высвобождаясь от преследователей весьма действенным приемом: грациозно поднимает ногу, упирается подошвой туфельки в живот очередному ухажеру и толкает с такой силой, что мужчины так и валятся на пол вокруг нее.
Вы возьмете мои поцелуи,
попасетесь и в вырезе платья,
но не ждите впустую,
чтобы с вами пошла танцевать я, —
объявляю вам общий отказ,
всех отшить не составит труда мне.
В вашей власти потискать девчонку,
потной лапой под юбку залезть,
но советую сразу учесть,
что и самый нахальный из вас
не станцует со мною милонгу, —
проще выдавить воду из камня.
Испытав на себе всю мощь сопротивления Ивонны, мужчины, осаждавшие ее, в конце концов принимаются танцевать сами с собой, выделывая смешные, прямо-таки унизительные фигуры.
Танго, ты отгоняло тоску
в те ужасные злые недели,
проведенные в мерзком борделе,
ты учило меня языку;
слушай, танго, я клятву пою,
взяв в свидетели имя Гарделя:
лишь тебе я верна безраздельно,
даже стоя на самом краю.
Как только песня кончается, толпа вокруг девушки начинает таять: мужчины возвращаются за столики, пытаясь скрыть смущение.
Ивонна снова остается наедине с Андре. Она убеждает своего покровителя, что беспокоиться не о чем, просто у нее свои правила. Настает время применить их на практике. Ивонна тушит окурок своей сигареты острым каблучком, встает с места и проходит к стойке бара. Она останавливается перед тем типом, который первым пытался пригласить ее на танец; Андре видит, как девушка что-то шепчет ему на ухо. Потом Ивонна на глазах у управляющего берет мужчину за руку и ведет за собой в самый темный угол. И там, прижав красавчика к стене, она его целует. Андре кажется, что он различает, как язычок Ивонны порхает по полураскрытым губам мужчины. Потом девушка еще что-то шепчет ему на ухо, поворачивается на каблучках, возвращается к столику, накидывает на плечи плащик и направляется обратно к своему кавалеру, который все еще не в силах отлепиться от стены. Андре смотрит, как его подопечная и знаменитый миллионер движутся к выходу, спускаются вниз по лестнице и наконец исчезают из его поля зрения.
Через час Андре снова увидел Ивонну: она возвращалась одна. Девушка уселась за тот же столик, все такая же сияющая и воздушная – словно пришла сюда впервые. Этот спектакль повторился четыре раза. Четыре раза Ивонна отказывалась танцевать. Четыре раза уходила она с новым кавалером и четыре раза возвращалась в одиночку. Уже под утро девушка вошла в кабинет Андре, распахнула бумажник и высыпала на стол ворох мятых банкнот. Остолбенев от изумления, администратор принялся разбирать эту разноцветную кучу, раскладывая бумажки по их достоинству, а потом, собравшись с духом, тщательно пересчитал. Он не ошибся: три тысячи двести песо. Столько же, сколько его лучшие подопечные приносили за неделю. Соблюдая условия договора, Андре отсчитал двадцать процентов от суммы и протянул деньги Ивонне. Впервые в жизни Андре Сеген почувствовал, какой он все-таки жалкий тип. Но ощущение счастья в нем возобладало. Ивонна взяла деньги и сухо попрощалась:
– До завтра.
10
Тем же вечером, ровно в десять часов, Молина – вымытый, побрившийся, облачившийся в свой единственный костюм – с нетерпением ожидал в столовой пансиона, куря сигарету за сигаретой. Он уже собирался прикурить пятнадцатую от окурка четырнадцатой, когда услышал в вестибюле неповторимый голос Сальдивара. Вместе с ним появился господин в сером пиджаке с широченными лацканами. У господина были прямые усики, как будто нарисованные пером, а в зубах он держал пустой мундштук. Странная парочка направилась прямо к столу Молины, и, прежде чем пожать ему руку, сосед по комнате закричал своему спутнику:
– Ну, что я вам говорил, – славная у цыпленка мордашка?
Господин с лацканами пошевелил мундштуком во рту, сверху донизу оглядывая юное дарование.
– Что верно, то верно, выглядит он неплохо, но если это всё… – наконец высказался он и тут же, улыбнувшись во весь рот, протянул руку и представился: – Бальбуэна, импресарио. Мне о вас чудеса рассказывали.
Потом они втроем сидели в столовой и говорили о пустяках. Молина почти не участвовал в разговоре: только кивал, качал головой и улыбался. Усатый определенно внушал ему робость. И вот момент настал.
– Ну что же, Хуан, – сказал импресарио как-то уж слишком доверительно, – посмотрим, чем вы нас порадуете.
Молина огляделся по сторонам, словно отмечая присутствие остальных жильцов, и спросил:
– Здесь? Сейчас?
Бальбуэна вытащил мундштук изо рта, в свою очередь осмотрел окрестности и изрек:
– Вообще-то мы готовили для вас сцену театра «Колон», но в последний момент как-то не получилось. – Этой репликой импресарио дал понять, что пределы его терпения довольно ограниченны. В конце концов прозвучал вопрос:
– Так вы будете петь или нет?
Хуан Молина закашлялся; он испугался, что его предполагаемый покровитель прямо сейчас встанет и уйдет. Молина тайком указал на галисийку, облокотившуюся на стойку при входе в пансион, и пояснил:
– Петь придется a capella{4}, ведь гитару я сдал в залог.
Как юноша и опасался, услышав эти слова, Бальбуэна поднялся с места. Однако, против ожиданий Молины, направился он не к выходу, а к гостиничной стойке. Сосед по комнате смотрел на молодого музыканта, как будто хотел сказать: «Спокойно, никаких проблем». Потом Молина и Сальдивар наблюдали, как импресарио весело и сердечно о чем-то болтает с хозяйкой, а вскоре он уже возвращался с гитарой в руках. Вручая ее юноше, Бальбуэна небрежно обронил:
– Все улажено.
И вот Молина готовится петь. Он пробует струны, проходится по ним простым перебором и наконец приступает к первой строфе «Ночи моей печали» [36]:
Девчонка, я в тебя влюбился
любовью честной и большой,
остался с раненой душой,
остался я с шипами в сердце…
Если бы профессионалу потребовалось дать определение голосу Хуана Молины, он, не колеблясь, сказал бы: это тенор. Однако таким определением мало что удалось бы прояснить – и тем более описать…
…По вечерам, ложась в постель,
не запираю дверь теперь я —
мечтаю за открытой дверью,
что ты вернешься в этот дом.
Если использовать специальные термины, можно еще добавить, что Молина поет на два тона ниже, чем Гардель. Но и этого будет недостаточно, чтобы объяснить, какие чувства пробуждает своим пением молодой музыкант. А если выражаться не столь наукообразно, наверное, можно сказать, что цвет голоса Молины больше всего напоминает древесину дуба.
Не стало в комнате моей
твоих вазончиков с цветами,
твоих флакончиков с бантами,
подобранных тобой по цвету.
Если знаток музыки попытается избрать путь метафор, он, быть может, рискнет предположить, что тембр голоса Молины схож с треском поленьев в камине зимой или с первыми каплями дождя, падающими на раскаленный асфальт. Но и подобных сравнений окажется явно недостаточно. Молина обладает креольским выговором, при этом он начисто лишен манерности гаучо; он поет без украшательства, намеренно избегая цветистых переливов и надсадного крика.
Все так же в уголке за шкафом
висит гитара на стене,
но некому играть на ней
и нечем струны растревожить…
Звуки изливаются из горла Молины с такой же природной простотой, с какой ветер шелестит в листве дерева. И если что-то и отличает его манеру петь, так это мужественная уверенность, звучащая в каждой строфе.
