Виталий Мелик-Карамов - Почему у собаки чау-чау синий язык
Никогда не забуду мягкий зимний московский, какой-то предновогодний вечер, как его изображают в кино. Темно-синее небо, желтые фонари, опускаются, как парашюты, огромные снежинки, усталые москвичи торопятся домой. А у входа в уже описанный пивной бар, подходя по Столешникову, я вижу, стоят, обнявшись, в мокрых кроличьих ушанках преподаватели с кафедры рисунка Владилен Минченко и Алик Мокеев, а между ними – в котелке и белом кашне – Любимов. И эта троица проникновенно на весь перекресток Пушкинской (ныне Большой Дмитровки) и Столешникова переулка поет: «Парней так много холостых на улицах Саратова…» И что самое интересное, и эти трое, и их девичья песня прекрасно вписываются в зимний пейзаж тогда еще относительно спокойной Москвы…
Зимой Любимов-Пронькин ходил в черном пальто с бархатным воротником, с перекинутым через руку тростью-зонтом, в белом бесконечном шелковом кашне и – внимание! – настоящем черном котелке. Где он его достал – уму непостижимо!
Когда я недавно пришел к нему в гости, он вытащил из гардероба три дорогих итальянских кашемировых пальто, и все с черными бархатными воротниками. Женька сказал, что нашел армян-портных, которые подобную операцию проводят безболезненно, то есть дорогих вещей не портят. Из чего я сделал вывод, что у Любимова был до этого отрицательный опыт вшивания бархатного подворотничка. К нам, собратьям по команде КВН, но дилетантам сцены, Любимов относился снисходительно, причем сумел сохранить это чувство на все сорок лет.
У меня с Любимовым связан один трагический эпизод. Я как-то вел его под руку, совершенно пьяного, на станцию метро «Дзержинская», ныне «Лубянка», чтобы отвезти до дома на Черкизовской улице, то есть доехать без пересадки до «Преображенской». Шли молча и сосредоточенно. Точнее, я шагал, а Женя, ростом за 180 сантиметров путался в своих и моих ногах. У перехода, рядом с «Детским миром», я отвлекся и ослабил хватку. Любимов как стоял, так плашмя и упал лицом на асфальт. А лицо он носил земского врача: усы, рыжая бородка. Вылитый Чехов, но без пенсне. С ужасом я стал его переворачивать, приготовившись увидеть кровавую кашу вместо благообразной физиономии. Но на лице Любимова я не нашел даже царапины. Он открыл один глаз, посмотрел на ситцево-голубое московское небо и сказал: «Ничего тебе, Карамов, поручить нельзя».
Вот что такое пьяная расслабленность!
На этот счет есть пример покруче. Мы с Любимовым и Сашей Михайловским (его уже давно нет среди нас) летом мотались по Владимирской области, обмеряли старые церкви (новых, впрочем, тогда и не было). Своими трудами мы должны были сохранить их для истории, хотя бы в чертежах. Если Бог есть, он, безусловно, зачтет мне мои старания по спасению его заброшенных домов. Во Владимирскую область мы попали по совету Михайловского, чья мама-генеральша дружила с женой писателя Владимира Солоухина. А у них в городе Александрове стоял большой дом, и Саша считал, что он станет нашей базой. В дом великого писателя мы на постой, конечно, не попали, зато по дороге Саша рассказал, что, будучи женихом, писатель тайно ездил на родину невесты, в которую был очень влюблен, чтобы уточнить: почему ее зовут Роза? Выяснилось, родители невесты, слава богу, русские, а названа она так в честь пламенной немецкой революционерки Розы Люксембург. Еще более ценную информацию я получил от Михайловского, когда в городке Камешки мы купили местную водку, а аккуратный и запасливый Саша достал аптечный пузырек с укропным маслом и превратил тремя-пятью каплями жуткое сивушное пойло в приличный напиток.
Из областного центра реставрации мы, получив наряд на тридцать две церкви в Камешковском районе, отправились в районный центр на такси. Таксист поинтересовался: были ли мы когда-нибудь в Камешках? Мы признались, что едем туда первый раз. «Вы там поосторожней, – сказал таксист. – Вечером не выходите и держитесь вместе. Месяц тому назад там девки изнасиловали до смерти одного нашего водителя, и это не первый случай». При всем уже не бедном сексуальном опыте мы не знали, как насилуют мужчин. Оказывается, девушка его заманивает, а когда он приступает к самому интересному, налетают ее подруги, перетягивают ему бечевкой мужское достоинство у основания и потом пользуются этим, сколько хотят. Это версия нашего водителя. «В общем, парня за…ли до смерти», – с восторгом закончил наш экскурсовод. В такси сделалось грустно и тревожно.
Мы высадились у Дома колхозника, в центре по-летнему пустынного городка. Обстановка напоминала кадры из «Великолепной семерки». Засада могла поджидать нас за любым углом. И она обнаружилась, когда мы проходили мимо женского общежития текстильной фабрики. В каждом окне гроздьями висели молодые ткачихи, в недавнем прошлом девчонки из близлежащих умирающих деревень. Они свистели, улюлюкали, бросались – короче, казалось, будто мимо тюрьмы для несовершеннолетних где-нибудь на Кавказе выгуливают трех блондинок.
Не оценив всей опасности, мы вечером пошли в кино. Что там творилось! Фантазия Феллини с его «Городом женщин» до таких высот не поднималась. Он представить себе не мог зал не меньше чем на пятьсот мест, полный девчонками от 16 до 25. Меня всего общипали и истыкали. В ужасе мы бежали в свой Дом колхозника, где я и попробовал водку с укропным маслом.
Позже было принято мудрое решение советского правительства расположить воинские части рядом с такими ткацкими городами. Части были явно вспомогательными, иначе кто-то обязательно, выпендриваясь перед девчонкой, пальнул бы ракетой в сторону вероятного противника. Нашему человеку президентский чемоданчик с кнопками скорее насмешка, чем препятствие.
Нить повествования я не потерял, только чуть отвлекся. Обмеры – это был летний способ заработка, и довольно неплохого, для студента-архитектора. Но джек-пот срывал тот, кто умудрялся получить в провинциальном городке или совхозе-миллионере заказ на витраж. Даже не члену Союза художников платили за квадратный метр четыреста рублей! Однокурсник Любимова (а Женька был старше нас на год) Коля Сенюшкин оказался именно этим счастливцем. Сенюшкин привез вроде бы из Тюменской области пятнадцать тысяч! Если бы тогда свободно продавались автомобили, то на эти деньги Коля мог купить «Волгу» и «Жигули» в придачу. Еще бы осталось на обмыв. Что делать с такими деньгами, он не знал, поэтому решил за неимением нового авто целиком их пропить. К зиме Сенюшкин проспиртовался настолько, что в один из дней, скучая в общежитии, сел с бутылкой портвейна на стул, предварительно пристроив его на узком подоконнике. В отличие от офицера гвардии Долохова, он сделал похожий жест не из-за эпатажа или безрассудной смелости, а потому что в помещении Сенюшкину стало душно. Коля жил на одиннадцатом этаже, а мой соученик, бурят Итыгилов – на седьмом. И вот приходит утром Итыгилов в институт и рассказывает безо всякой мимики на своем бурятском лице: «Сижу вечером у окна, делаю проект, вдруг мимо Сенюшкин пролетает!»
Зима была не особо снежная, сугробы Колю спасти не могли. Тем не менее врач прибывшей «скорой» определил, что Сенюшкин, сверзнувшись с одиннадцатого этажа, сломал только ногу. Зато стул разлетелся на мелкие щепки. Он же не пил. А Коля летел и не думал, что падает. Потом он сказал, что Итыгилова в окне в полете не увидел.
Но первые слова, которые он произнес, когда пришел в себя: «Не сообщайте в деканат!»
* * *Утром на старом, похожем на сигару, кремово-бордовом «Икарусе» мы прибыли в Пярну.
Вместе с сумками мы первым делом заявились на пляж. Близился полдень, и у моря разлеглись чуть ли не все приехавшие на этот прибалтийский курорт отдыхающие. Их было совсем немного, по сравнению с нынешними временами. Зегаль отправился искать Эльмиру и знакомых. Я попробовал искупаться. По сравнению с моими бакинскими представлениями о летнем море я вошел в прорубь. Причем, чтобы в ледяной воде оказалась хотя бы нижняя часть тела, мне пришлось идти чуть ли не пятнадцать минут. Пока я дошел до того места, где не стыдно было нырнуть, меня уже всего свело. С той поры балтийские волны уже не ласкали меня никогда.
Выходя обратно на берег, я увидел длинный двухэтажный павильон в стиле модерна шестидесятых с надписью на крыше RANAHONA. Это был тот самый ресторан, о котором рассказывал Тилевич, и, как выяснилось, единственное место, где вечером собирались все те, кто днем лежал на пляже. Я уселся на серый песок. Несмотря на яркое солнце у меня непроизвольно стучали зубы.
– Простите, пожалуйста, за беспокойство, – всего лишь с двухметровой дистанции на меня были направлены шесть линз. Они фокусировались на мне из-под огромного зонта. Оказывается, рядом со мной лежала на песке семья – папа, мама и сын-дошкольник; каждый из них с большим интересом разглядывал мой трясущийся силуэт через очки. Причем у дошкольника линзы были самые толстые. «На вырост», – подумал я и тоже внимательно себя оглядел, но ничего интересного не обнаружил.
