Роберт Ирвин - Ложа чернокнижников
Из зеркала на меня смотрело мрачное лицо, недовольное тем, что я уделяю ему слишком мало внимания. Я изо всех сил старался держать в фокусе это лицо, такое мрачное, такое чистое, такое юное, такое ничем не отмеченное, вылепленное с таким совершенством — как маска, предназначенная для того, чтобы скрывать мысли, бушующие в этой черепной коробке. В зеркале человек видит все что угодно, кроме самого себя. Эта мысль показалась уже знакомой. Потом я понял, что это перефразированное замечание Фелтона о дневнике. Мне никогда не удастся увидеть самого себя. Мы все разделяем судьбу Дракулы — быть невидимым в зеркале.
Рядом со мной окончательно раскисшая Элис беззвучно плакала перед зеркалом. Еще один повод отвлечься. Я сидел и медитировал, окруженный взбунтовавшимися призраками смерти и желания. Я никогда не увижу своего лица, потому что мое лицо не там, где я думаю. Мое лицо существует только в глазах других. Мое лицо видит Салли. В конце упражнения мы поднялись со своих мест, бледные и окоченевшие, и исполнили над зеркалами ритуал малого изгнания. В общей сложности все заняло полтора часа, но в Зеркальном мире полтора часа это долго, очень долго.
Покидая Ритуальную Залу, я чувствовал себя очень серьезно настроенным и в этом серьезном настрое обратился к Элис:
— Знаешь, ты неправильно меня поняла. На самом деле я ко всему этому отношусь серьезно.
Я сказал это потому, что у меня возникло впечатление, будто Элис меня недолюбливает. Теперь в каком-то смысле это кажется мне достаточно справедливым, ведь я тоже ее недолюбливаю, но если оставить эти соображения в стороне, то я действительно расстроился из-за того, что в мире есть кто-то, кто меня не любит. Однако я уверен, что, если бы она узнала меня получше, она бы меня полюбила.
Элис только пожала плечами. Поэтому я почувствовал, что мне придется продолжить свою сбивчивую речь.
— В смысле, когда я пригласил тебя выпить, я это сделал не потому, что мне хотелось приятно провести время или напиться. На самом деле я хотел серьезно поговорить о том, что здесь происходит и к чему может привести.
Но Элис ответила:
— В таком случае ты должен был сказать, чего хочешь на самом деле. Люди и так тратят слишком много времени, когда просто так, из вежливости, говорят не то, что имеют в виду.
Сказав это, она поспешно удалилась. Так что я по-прежнему понятия не имею, почему она меня не любит.
Когда я вернулся домой, голова у меня была очень ясная, и я сел записывать все произошедшее в дневник. У моего отражения в зеркале не было души. Поэтому оно похоже на меня такого, каким я буду, когда умру. Следовательно, я провел вечер, разглядывая свой труп и даже не подозревая, чем занимаюсь.
26 мая, пятница
Хорошенько выспавшись, я проснулся, и в голове у меня играла какая-то музыка. Я вспомнил, что это за песня, только через несколько часов. Эта мелодия выводила меня из себя, но перед самым выходом из дома меня наконец-то осенило. Песня называлась «Mirror» группы Спуки Тут, и наконец я вспомнил слова песни, где рассказывалось про одного парня, который смотрелся в зеркало, пока не понял, что Дьявол при этом потирает руки. Я уже давно заметил, что человек может идти и на ходу напевать мелодию, сам того не замечая. Если же вы остановитесь и обратите внимание на звучащую в вашей голове песню и хорошенько подумаете, то всегда найдете причину, почему слышите именно эту песню. Всегда. Если я иду на встречу с Салли, то на беззвучный проигрыватель в моей черепушке ложится «High-Ho Silver Lining» Джеффа Бека, а если я переживаю о родителях, то призрачный музыкальный ящик может сыграть «Have You Seen Your Mother Baby?» роллингов и так далее. Куда бы я ни шел и что бы я ни делал, мои действия и мысли комментирует какая-нибудь песня.
Пока я ехал в школу, я даже не заметил, что Спуки Тут сменила песня «White Rabbit» в исполнении Джефферсонз Эйрплейн и что я слушаю и не замечаю, что их ритм нарастает так, что от него у меня начинается улёт. Я просто торчу. Откуда пришло это ощущение, не знаю. Я — на гребне фантазии. Если бы только окружающие меня на улице люди, эти маленькие серые людишки, проживающие свои жалкие серые жизни, догадались, что рядом с ними по той же улице шагает новоиспеченный маг! Если бы только они почувствовали незримые оккультные энергии, наполняющие пространство вместе с пылью, ветром и автомобильными выхлопами! Если бы только они осознали, что Лондон — одно из полей, где веками не утихает незримая битва! Это импровизация фантазии — вот что это. Это все темы Муди Блюз. Я продолжаю по-разному обыгрывать все тот же образ — неузнанный маг проходит по блеклым лондонским улицам.
Провел утро, делая социологические заметки о детях на площадке. Если бы этот дневник досконально отражал мое времяпрепровождение, он был бы полон заключений, конспектов и мыслей по поводу диссертации. Но я не могу заботиться еще и об этом. Это слишком терминологично и очень скучно для непрофессионала. Так же скучно, как если бы я описывал каждый свой поход в туалет.
Сегодня утром шайка маленьких разбойников набросилась на меня с расспросами о том, что я делаю. Я попытался объяснить им это в самых простых выражениях. Чуть погодя они снова пристали ко мне, чтобы узнать, правильно ли они играют. Прийти к согласию с маленькими детьми — штука непростая. У меня от этого крышу сносит. Нет, правда сносит. Что же сносит мне крышу? Это темный ветер с севера, торжественно-мрачный ветер, который веками дул над степями, не встречая препятствий, которые могли бы против него устоять. Это ветер выдувает мои мысли, срывает их, как листья с деревьев осенью, оставляя только предельно обнаженную схему мысли, как в тех старых медицинских учебниках, где можно, если превозмочь страх, рассмотреть скальпированные головы людей, которых врачи мучили или лечили. Внезапные, своевольные порывы ветра несут мои жалкие разрозненные мысли над темным, никогда не видевшим солнца морем. Волны на этом море вечно катятся одна за другой, не достигая берега. Я разрыдался бы от благодарности, если бы только мог собрать эти разрозненные мысли, которые парят, едва не касаясь верхушек темно-зеленых волн. Я представляю, какое удовольствие я мог бы получить, если бы мне удалось в тишине и спокойствии вернуть мои развеянные мысли на место и разобраться в вихревых разветвлениях и сложных переплетениях. Увы, это удовольствие лежит за пределами возможного. Ветер может срывать листья с деревьев, но, как бы он их ни кружил, ему не дано вернуть листья на место. Как невозможно вернуть облаку его прежнюю форму. О, кто избавит меня от этой смертной плоти? Но вот я вижу играющих детей, которых не в силах постичь своим смятенным сознанием, на которых смотрю глазницами со вставленными в них глазами доктора Фелтона. И какой прельстительной и желанной выглядит в этих глазах плоть маленьких детей. О нет, никто не собирается причинить им ни малейшего вреда — только предложить им вкусить тех удовольствий, о которых они и не слыхивали…
Перечитав то, что я только что записал, я поскреб в затылке. Это не я. Это не мои мысли, это не мой образ мысли. Терпеть не могу длинные предложения. Для разнообразия пообедал в «Мангровом дереве». Потом вернулся к себе и собрал вещи, чтобы ехать к родителям на выходные. Приходится отрывать полдня от занятий, потому что у меня встреча с Гренвиллем. Он отвезет меня на Сэвил-роу. Стены в ателье обшиты дубовыми панелями, а служащие — в костюмах в тонкую полоску. Снимать мерки на смокинг оказалось фантастически сложным делом, требующим большой искушенности. Мастер-закройщик, мистер Симмонс, все ахал и охал, что я такой стройный. Это все равно что одевать привидение, сказал он. Он крутился вокруг, прикладывая ко мне портновский метр во всех мыслимых местах.
— Он такой худенький, у него, наверное, и тени нет! — воскликнул мистер Симмонс.
Чуть погодя, когда я уже думал, что он наконец закончил, он спросил меня шепотом:
— А как мы висим, сэр?
И я увидел виселицу на дне лесистой долины, серые облака стремительно неслись по небу, и конструкция из железных обручей и цепей, заключавшая мертвое тело Питера, все приближалась… бедный Питер…
— Он хочет спросить, как у тебя висят яйца, тупица, — вмешался Гренвилль.
Я над этим никогда не задумывался, поэтому теперь мне пришлось засунуть руку в джинсы и пощупать их, а потом еще для верности пройтись несколько раз взад-вперед, проверяя рукой, как они висят.
Гренвилль покатывался со смеху.
Вся примерка заняла почти два часа. Гренвилль расплатился или, точнее, перевел расходы на счет Ложи. Я поспешил на вокзал и стал ждать следующего поезда до Кембриджа. И теперь я снова сел в поезд до станции, на которую мне хотелось бы никогда не приезжать. Уж лучше просто сидеть в вагоне, писать дневник, ехать и ехать, не приезжая в пункт назначения.
Дописав дневник до этого момента, я взялся читать «Эрос и цивилизацию» франкфуртского философа Герберта Маркузе. Но какой-то докучливый старикашка, устроившийся рядом, прервал мое чтение. Он хлопнул меня по плечу:
