Алексей Слаповский - Талий
В самом деле, подумал тогда Талий, много — вне национальности — весьма похожих людей. Просто ли это случайное сходство или свидетельство какой-то общности, похожести внутренней?
Для начала лучше все-таки не распыляться и ограничиться если не рамками одной нации, то хотя бы тем, что называют европеоидным типом.
Разыскивая и читая книги, Талий узнал, что не только всем известный Ломброзо занимался исследованиями контуров черепа и зависимостью от них интеллекта, пытались это сделать — и не обязательно с точки зрения криминалистики — многие серьезные ученые, в том числе отечественные: Г. С. Страхов, П.С. Чежевский, Л.Л. Кройдо, М.К. Карев и другие.
Но и криминалистика пригодилась, всемогущий и всюдупроникающий Витя Луценко достал ему на два дня уникальную книгу для служебного милицейского пользования: „Составление словесного портрета.“ Из этой книги следовало, что описать лицо любого человека — пусть даже и не совсем точно — довольно просто. Нос — прямой, короткий, длинный, с горбинкой, широкий… Овал лица… Подбородок… скулы… контур бровей… вырез глаз… наклон и величина лба… волосы…
Но, тем не менее, именно этой простоты, в сущности, захотел добиться Талий, он захотел создать свою классификацию или, можно сказать, таблицу типов внешности — вроде таблицы Менделеева, только не с точными названиями, а, конечно, описательными. Найти эти названия предстояло в конце работы, а пока было самое трудоемкое: определить типы внешности, их количество (основных, естественно). И вот все эти пятнадцать лет, исполняя свои служебные обязанности и занимаясь плановой научной работой, Талий свободное рабочее время, а его всегда оставалось довольно много, посвятил этим занятиям. Тем более, что они близки были его научной теме, и никто бы не заподозрил, что он увлечен чем-то посторонним.
Он пролистал и просмотрел огромное количество книг, старых и новых журналов и газет — с гравюрами, рисунками, портретами, фотографиями. Он копировал эти изображения с помощью сначала той примитивной копировальной техники, какая была в музее раньше, а в последнее время на хорошем ксероксе: дар музею от городских властей. Изображения собирались в папки, папок этих за первые пять лет накопилось с полтысячи, в каждой — свой тип. Затем, сортируя, сравнивая и анализируя, Талий все более и более унифицировал эти типы, папок осталось триста, двести — и, наконец, — ровно тридцать. Не больше и не меньше. В газете ли, в книге ли, в телевизоре ли — любое лицо Талий безошибочно мысленно помещал в одну из тридцати папок и давно уж не встречает такого лица, какое не подпадало ни под одну из этих тридцати безымянных пока категорий. Пора было как-то назвать их. Талий попытался, но первые же шаги оказались безумно сложными. Он никак не мог остановитсья на принципе. Брать ли только внешние признаки — или сразу же в описании намекать и на характер (ну, вроде: „волевое лицо с…“)? К тому же, Талий начинал задумываться: а что будет, когда он выполнит эту работу? Зачем, собственно, она вообще проделана была? — столько лет, месяцев, дней и даже ночей — потому что иногда, увлеченный, он брал папки домой и просиживал над ними допоздна, рассматривая незнакомые лица с чувствами странными, сложными — особенно ту папку, которую он мысленно назвал: „Родственники“, то есть изображения людей, похожих на него самого. Оттягивая завершение работы, он начал было классификацию внутри классификации: то есть уже каждую папку (в которой было минимум тысяча изображений) раскладывать на — примерно — двенадцать групп.
Но понял, что этому не будет конца — потому что каждую из двенадцати групп захочется поделить еще на десять, а каждую из десяти еще на пять — и конечным результатом станет то, что опять всё рассыплется на единичные изображения…
И, не спеша, он начал-таки составлять названия типов. Причем называть не сразу, нет, определить сперва обязательные компоненты, которые в название должны войти. После года работы он имел результат. Например, папка № 6: „Повелеваемый тип с мягкокрапчатыми светлыми глазами, удовогнутым носом J-K, среднекостношироким лбом высоты Y и наклона Z, губы рисунка N-M, подбородок…“ — и так на полстраницы. Что такое эти всякие повелеваемый, удовогнутый, J-KиN-M — долго объяснять. Как ни старался Талий, ему не получалось сжать определения. И, когда работа была закончена, он остался ею недоволен — и доволен, что недоволен. Он решил попробовать другой метод классификации. Как бы художественный. Вроде, баловство, — но очень его затянуло. Например: „Кучеряво-охальный тип, склонен к прохиндейству, сентиментален, груб, труслив, способен на предательство и на безумный героизм — из-за непомерного тщеславия.“ Или: „Тип грубошерстный, бычьи-упрямый, честный, если даже убьет или украдет — то согласно гармонии своего внутреннего мира, обусловленного миром внешним, так как при всей своей кажущейся независимости полностью адаптирован в среду“. Само собой, все это ненаучно, но Талию доставило большое удовольствие.
Удовольствие он получает и когда мгновенно, наметанным взглядом, оценивает лицо любого встречного на улице, в троллейбусе, — и тут же его классифицирует — причем несколькими способами.
Просматривая всяческие фильмы (любимое его занятие, когда Наташа в театре, когда у нее спектакль), Талий сделал еще одно открытие: существуют специальные актерские типы, режиссеры и прочие, кто этим занимается, бессознательно — и совершенно независимо друг от друга! — отбирают для кино почти абсолютных двойников! Американские актеры такой-то, такой-то и такой-то как две капли воды похожи на российских актеров такого-то, такого-то и такого-то. У актрис случаев сходства еще больше.
Ну и что? — подумал сейчас Талий. Ну — и зачем мне все это? Зачем была вся эта работа длиною в пятнадцать лет?
А впрочем, неважно, теперь уже неважно. Она закончена — с целью ли была проделана, без цели — неважно. Работа закончена, с Наташей он разводится, сына будет видеть раз в неделю. Останется один.
И вот тут-то, предвидел Талий, тут-то нездоровая наследственность отца разовьется в полную силу; и это будет уже не безобидная увлеченность классификацией типов.
А — что?
Мало ли.
Что-нибудь, например, в духе того, что произошло с бывшим сокурсником его Валерием Литкиным. Литкин был юноша очень практичный и к разнообразным подлостям жизни стал готовиться заблаговременно. Исторический факультет ему был нужен, конечно, не для того, чтобы стать учителем истории в школе, научным деятелем, археологом и т. п. Историческое образование в ту пору ценилось за то, что давало общественно-политическую подкованность и готовность квалифицированно работать в партийно-государственных органах. Лучше — в партийных. Литкин на третьем курсе вступил в партию, на четвертом стал секретарем университетского комитета комсомола (на правах райкома), после окончания его сразу же взяли в городской комсомольский комитет, потом бросили для рабочего стажу на завод — освобожденным комсомольским вожаком, и вот он уже в обкоме комсомола, и вот уже… — и все! Кончилось. Не стало ни райкомов, ни горкомов, ни самого комсомола (как впоследствии оказалось — временно).
Литкин не пропал, как не пропал ни один из его бывших товарищей. Все они с удовольствием и очень скоро поняли, что накопленные ими навыки пустопорожней деятельности втуне не останутся. Да, деятельность по содержанию была пуста, но по форме она развивала таланты, пригодившиеся в новых условиях: договориться, оперативно организовать, задействовать, обойти, подсидеть, отреагировать, сориентироваться — все это они успешно применили в сферах политических и коммерческих, и процветают. Процветал и Литкин, но очень уж поспешил, уповая на модный демократический лозунг той поры: РАЗРЕШЕНО ВСЕ, ЧТО НЕ ЗАПРЕЩЕНО. Ему вдруг показалось, что не запрещено, в сущности, все, поскольку прежняя власть настолько была в себе уверена, что некоторые вещи запрещать ей и в ум не пришло по приницпу: да какой же, дескать, псих этим займется? А Литкин занялся — и преступил предел. Правда, даже не государственный, а межличностный, он у своих же товарищей стал куски из-под носа выхватывать, и они решили проучить его — и Литкин, недоумевая и обижаясь, попал под следствие, под суд — и заполучил судимость. В тюрьме он, правда, сидел всего три месяца, так как попал под амнистию. И уехал в свой город в Заволжье, откуда был родом, и где отец его был в свою пору большим деятелем. Уехал, решил отсидеться — и напрасно, он проморгал тот период, когда люди с суровым жизненым опытом, особенно тюремным, поднялись цене, когда для директора фирмы, кооператива и даже банка какого-нибудь тюремный срок стал чем-то вроде диплома о благонадежности, весьма ценимого теми, с кем этой фирме, этому кооперативу, этому банку приходилось иметь дело частным образом, на сходняках и разборках.
