Алексей Слаповский - Талий
Но почему выбрал самый худший, самый безнадежный способ возвращения? Мог бы подкараулить в театре. Прийти на спектакль — и после встретить. Или дождаться после репетиции, узнав, когда и где — свой ведь человек в театре. Пригласить в кафе куда-нибудь. Говорить голосом глуховатым и грустным. Ну, и так далее.
Так нет — домой приехал. В присутствии мужа говорил. Сам себе такие препятствия создал, после которых… — а может, ему того и нужно было? Встретить, в кафе позвать, грустный голос и т. п., это все схема известная. Это он сто раз это пробовал с другими, — обрыдло. Ему, гурману, подавай ситуацию сложную, именно почти непреодолимую, иначе интереса нет!
Прошел месяц, другой — они встречаются. Специально или случайно. Допустим, случайно. Или как бы случайно.
— Так и не поняла, зачем ты приходил? — спрашивает Наташа. — Ты пьяный был? Ты с ума сошел?
— Что, муж скандал устроил?
— Да нет. Он — умный.
Может, так говорили, может, не так, но цель, если вдуматься, Георгием достигнута! — они вдвоеми обсуждают ситуацию, касающуюся их двоих, а муж при этом уже — третье лицо! Когда — дождаться у театра и в кафе позвать, — он из своей жизни, она из своей. А тут он вторгся, он говорил — с ней, а муж — присутствовал. Третьим был. Гениально! Гениально! — Талий чуть не поперхнулся дымом, сделав слишком глубокую затяжку.
Какой расчет! Вот они уже и — заговорщики!
И ему не надо уже говорить с ней в кафе грустным глухим голосом, он будет говорить нормально, все допытываясь, не буянил ли муж, не попрекал ли, не поднял ли, упаси Бог, руку. А она смеется, немножко, слегка предав этим Талия, — но какая женщина слегка и немножко не предаст мужа, когда говорит с ней другой — и не просто другой, а с которым было что-то?
— Ты изменилась, — говорит он. — В сто раз стала лучше. Я приехал сдуру, это понятно. Я к той приехал — ну, понимаешь. Понял, что нужна. А увидел — совсем незнакомая женщина.
— Которая — не нужна?
— Нет. Без которой вообще жить не могу. Совсем другая, совсем. С ума сойти.
И она знает — это так. Она другая. Она — радость и счастье другого человека. Мужа. И извечное любопытство пробуждается — не обязательно женское, а вообще — и даже благородное как бы, не захватническое, а самоотверженное: не чужое взять, своим поделиться, но и проверить заодно, а есть ли чем делиться, впрямь ли она так богата?
Как ни горды мы, как ни самодостаточны, но чужое мнение о нас — манит, дразнит. Наташа сама еще не сознает, как ей хочется проверить, узнать — только раз, даже без особого влечения к этому человеку (и это даже лучше, что без влечения), — узнать, проверить. Чтобы он не просто сказал, как сейчас: ты изменилась, а- от счастья задохнулся бы и от горечи — поняв, что потерял, и сказал бы то же самое, но иначе!..
И Георгий это чует, он уже чует, уже ум его лихорадочно обмозговывает: как все прокрутить, обделать…
— Я понимаю, — говорит он. — Я зря приезжал. Ты этого своего как кошка любишь.
Умница, сволочь, правильно говорит! Уязвляет, с кошкой сравнивает — одновременно называя мужа — этот свой! дескать, тут вечное житейское: любовь зла, полюбишь, извини, и такого. Этого! Что ж, понимаю…. Сочувствую…
Разве вынесет это женщина? — такое сочувствие, такое понимание? Но Наташа не так проста, чтобы тут же сдаться. Она говорит с тихой усмешкой (от которой у него мурашки), говорит как о судьбе и о том дарении судьбы, которому и завидовать бессмысленно, потому что — тебе не дано и не может быть дано: „Да, люблю.“
— Я рад за тебя, — кисло говорит он.
Он проиграл. Не нарочно проиграл, она бы почувствовала, он — всерьез проиграл, потерял лицо, скукожился. И ее великодушие берет верх:
— Ладно, нашел о чем жалеть. Я загнанная бытом баба. Бытом, рутиной в театре. Не горюй.
— Буду горевать. Со мной, знаешь, много чего было.
— Расскажи.
— Неохота. Не здесь.
Она настораживается — хоть и с улыбкой, конечно, с усмешкой. Глазами.
— Не бойся, — говорит он. — Заманивать тебя не собираюсь. И — чем? Я скучный стал.
И она понимает, что они сейчас минут пять поговорят — и расстанутся навсегда. И это — хорошо. Она ему не нужна. Он соврал. Глаза — потухшие. Голос тусклый. Ему никто уже не нужен. Он просто очень усталый человек. Сейчас он окончательно ее потеряет — и даже не очень поджалеет об этом, потому что усталый человек не боится терять.
И это ее не устраивает. Все-таки она актриса. Это — плохой уход. Уход без аплодисментов. Рядовой уход в рядовом эпизоде. Ей и в театре этого предостаточно.
— А куда бы ты меня, интересно, заманил? — спрашивает она.
Он смотрит с недоумением.
— Да нет, я шучу.
Оба чувствуют себя как-то глупо, неловко.
Обоим хочется — разойтись.
И не могут этого сделать.
— Подвез бы до дома, что ли, — говорит Наташа.
Он подвозит ее до дома, громко включив в машине музыку — чтобы не говорить.
Приезжают.
Он провожает ее до двери. Входит вместе с ней.
— Ну все, все, — говорит она. — Хватить шутить. До свидания.
Он обнимает ее. Ей неприятно. Чужой человек. Чужая одежда. Чужой запах. Глупо, Господи, как глупо!
Он хватает ее на руки, несет — совсем уж глупо, кидает на постель — страшно глупо, руки его возятся в ее одежде, глупо, смешно, но вдруг жаль, так жаль, так жаль… И близко уже, и кажется уже сдалась — и тут она понимает, что претензии его элементарно несостоятельны.
— Кошмар, — шепчет он ей в ухо. — Я тебя боюсь. Я никого не боялся.
— Успокойся, — говорит она. — Нам двадцать лет опять. Ты разве забыл? Куда ты спешишь? Вся жизнь впереди.
И он успокаивается. И она дает ему возможность доказать, что все у него в порядке, все у него нормально.
Его дело сделано, но ее не сделано.
Поэтому они договариваются встретиться не наспех, не наскоро, и оба втайне этого не хотят. Он опять боится несостоятельности, она же… — она просто знает, что этот второй раз будет последним.
Но во второй раз все вдруг получается хорошо. Он успокоился, она — обворожительна, победительна, все как надо, вот это уход, вот это аплодисменты, вот это крики — на бис! — а почему бы и нет? Он просто потрясен, он в себя прийти не может, — и надо уходить, но ей еще хочется его потрясением полюбоваться, закрепить успех — и уж вот тогда совсем уйти.
Поэтому — еще одна встреча.
И она понимает вдруг, что хочет узнать, можно ли зайти дальше, чем с Талием — именно потому, что с Талием она далеко заходит, дальше, кажется, некуда — а вдруг есть куда? И он это ее желание угадывает и очень старается. И — …
И Талий тушит вторую сигарету.
Хватит.
Все ясно.
Что ясно?
То ясно, что — было ли что-то у Наташи с Георгием или не было, — и пусть не с ним, пусть с десятерыми, пусть вообще ни с кем, пусть только быть могло, — для Талия все равно теперь. Все равно — потому что он, Талий, никогда ее не подозревавший, — подозревает теперь. Был бы он ревнив, как обычно бывают ревнивыми мужья, он стал бы допытываться, доискиваться, он, может, слежку бы устроил, — чтобы успокоиться, независимо от результата доискиваний и слежки. Талий же не ревнив от природы (таким всегда считал себя, по крайней мере) — и, следовательно, единожды приревновав, успокоиться уже не сможет.
Он вспомнил актера Волобеева, у которого каждый день болит сердце. Наверное, он привык (насколько можно к этому привыкнуть) — и когда кольнет или стрельнет в сердце, не пугается. Человека же, считавшего себя здоровым, первый сердечный приступ пугает очень сильно, этот испуг остается в нем, записывается на какую-то, черт бы побрал ее, мозговую извилину, он начинает ждать нового приступа — и, как правило, дожидается… Есть даже болезнь такая, знает Талий, — кардиофобия.
Но чего он хотел, если он — и тут Талий, доставая третью сигарету, припомнил то, что он оставил на потом, пообещав себе додумать, — если он ВСЕ ЗНАЛ?!
Он знал, он предвидел, что, рано или поздно, этим кончится. Чем — этим? Неважно. Этим. Ничем. Кончится — это главное.
Суть не в их разнице, которая есть и с которой начиналось: она красавица, она молода, она актриса, а он — человек средний во всем (хотя и человек глубоких мыслей). И не в том причина, что она вышла за него из-за каких-то практических соображений. Так бывает — и часто, но это не их случай. Она Талия полюбила — как может полюбить любая красавица любого среднего человека, в этом Талий убежден.
Надолго ли — вот вопрос, который ему следовало задать себе сразу же, тогда еще. Впрочем, не задавая этого вопроса, он и так понимал: ненадолго (то есть сейчас понимает, что — понимал).
Нет, не ошибся он, увидев в той, в той еще простушке-Ленусе родственность души. Она, как и Талий, вечно хотела в чем-то разобраться, вечно у нее какие-то были проблемы, вечно она наводила порядок в своих запутанных личных отношениях. Жажда определенности, вот что у них было общее. Ну и еще, если выше взять, — жажда справедливости. У Талия — тихая, молчаливая, у Ленуси открытая, агрессивная, особенно в мелочах. Как-то они пошли — совсем семейно — в магазин за продуктами, в овощной магазин, ей хозяйственности вдруг захотелось, запасы сделать: картошки побольше, капусты (с горячим желанием засолить ее в трехлитровых банках), лука, моркови и т. п. Продавщица то ли обвесила ее, то ли обсчитала (Талий выполнял лишь роль носильщика), и Ленуся закатила грандиозный скандал, стала требовать начальство, и вышло начальство в виде краснолицей женщины в ватнике, которая вместо того, чтобы уладить конфликт, сама стала кричать на Ленусю, — что, дескать, ошибиться всякий может, а орать необязательно! Мало на вас орать, орала Ленуся, вас перестрелять всех надо, сволочей! Вас в землю живьем закопать!.. Ну, и так далее… Обзывалась, конечно.
