Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2008)
Одеяло пахло мышами.
В следующий раз он проснулся уже совсем утром, в окошке ярко синел кусочек неба, где-то орал петух чистым и пронзительным, как звук пионерского горна, горлом.
Он машинально провел рукой по волосам; все тело болело, точно избитое, каждая мышца ныла. Носки, которые он даже и не снял перед тем, как завалиться спать, были в засохшей бурой болотной жиже.
Он подумал, стянул их и бросил в кучу тряпья в углу. Босиком, держа кроссовки в руке, он спустился по стремянке. В горнице никого не было, он так и не понял, где положили спать Инну. В кухне-пристройке он обнаружил умывальник, ржавую эмалированную раковину и ведро для слива под ней — бесхитростный аналог водопровода. В ведре плескалась мыльная старая вода. Он бросил в глаза пригоршню воды из умывальника, протер глаза и вышел в сени, где вовсе ниоткуда появилась тетка (вероятно, та же, что открыла им ночью), в руке у нее болталось пустое ведро с остатками неопределенного цвета жижи, размазанной по стенкам.
— Йисты будете? — спросила она.
— Да, — сказал он, косясь на ведро. — Наверное.
Тетка поставила ведро в сенях, завозилась в стареньком холодильнике “Саратов” и водрузила на кухонный стол эмалированную миску с творогом, который почему-то был накрыт марлей, фаянсовую тарелку с надбитым краем и ложку.
— Накладайте себе, — сказала она равнодушно.
— А чаю можно?
— Можна.
Она пошла почему-то в горницу и вынесла оттуда стакан с полупрозрачным чаем. На дне стакана щедрой кучкой был навален не желающий растворяться сахар-песок.
Он терпеть не мог сладкий чай, но на всякий случай сказал:
— Спасибо.
У тетки были маленькие загорелые руки с короткими пальцами и бурые узловатые ноги, похожие на корневища дерева.
— Вас как зовут?
— Катерина, — сказала она, блеснув золотым зубом. Он подумал, что золотые зубы его будут еще долго преследовать во сне.
— Очень приятно. А меня — Евгений.
— Сметану возьмите, — сказала она и кивнула на банку на столе, до краев наполненную чем-то белым и плотным. Он даже поначалу не понял, что это сметана; когда он попытался зачерпнуть ее ложкой, она оказала сопротивление.
— А Инна где?
— Жинка ваша? Пошла до речки.
— А кого ночью били? — спросил он неожиданно. — Там, на улице?
— А змия огненного. — Она пожала плечами. — Он тут к вдове повадился. Ну, мужики поймали та и накидали ему.
— Змея, — сказал он. — Огненного. Понятно. А почему вдова плакала?
— Так он же до ней ходыв, — удивилась Катерина, — тому вона и плакала. Жалко ж его.
— Понятно, — сказал он опять. — Конечно жалко. А где речка у вас?
— Так сразу за деревней, как выйдете.
Он доел сухой, царапавший горло творог и вышел на крыльцо. Малая Глуша была тихая, словно безлюдная. Пыль посреди улицы, где лупили змея, была прибита, отчего образовались какие-то ямки и бугры. За деревней поблескивала река, быть может та же, которая текла около Болязубов, только здесь она была шире, с высокими подмытыми берегами и отмелями, заросшими осокой.
Вдоль берега тянулась линия электропередачи, столбы, старые, покосившиеся и потрескавшиеся, словно ставили их еще в эпоху электрификации. Некоторые были подперты бетонными брусками, образовывая то ли букву Л, то ли букву А — нехитрая проселочная азбука.
Приглядевшись, он увидел, что единственная деревенская улица переходит в бетонку; похоже, к Малой Глуше шла вполне приличная себе дорога, ну да, вряд ли холодильник “Саратов” можно дотащить через лес. Или можно?
Какой-то дедок в телогрейке вышел навстречу из-за угла очередного приземистого дома.
Он поздоровался, помня, что в деревне так принято, обязательно нужно здороваться, потому всех городских и считают хамами и гордецами, что они не здороваются с первым встречным.
Но дедок не ответил, только как-то странно притопнул ногой. На нем были дырчатые разбитые сандалии и линялые носки.
Кадык у дедка зарос седой щетиной, а глаза были белые и веселые, как у того пьяного на вокзале.
Он попробовал обойти дедка, но тот сделал шаг вбок и перекрыл ему дорогу.
— Ходите тут, уроды, — отчетливо сказал дедок. — Покою от вас нет.
— Извините, — сказал он, поскольку не намерен был ввязываться в ссору.
— На себя посмотри, мудила, — весело сказал дед. — Думаешь, тама що? Яма, чорна яма. Вот тебе, ага?
— Пройти дайте, — сказал он сквозь зубы. За спиной у дедка он увидел Инну, она поднималась от реки, и ему не хотелось, чтобы дед ее пугал.
— От тебя дохлятиной несет, — не отставал дед.
— Это потому что я на чердаке ночевал у Катерины, — сказал он нагло. — У нее одеяло воняет.
Он понял, что ему надоело бояться ненароком кого-нибудь задеть. Напротив, где-то под ложечкой вызрел ком черной злости, и он отчаянно удерживал себя, чтобы не завести для удара сжатую в кулак руку.
— Вали отсюдова, дед, пока в рыло не дал, — сказал он, брезгливо ударяя раскрытой ладонью старика в плечо. Тот вдруг как-то сразу съежился, посторонился и пропал.
Он не оборачиваясь шагнул вперед.
Инна шла навстречу, в ситцевом своем халатике, волосы у нее были мокрые, а через плечо перекинуто полотенце.
— Как вода? — спросил он вместо приветствия.
— Холодная, — сказала она.
— Выспались?
Она молча пожала плечами.
— Оказывается, — сказал он, — под утро местные мужики наваляли огненному змею.
— А... — сказала Инна. — Я слышала какой-то шум, но выглядывать не стала. Побоялась.
— Видели? Тут, оказывается, есть дорога. Может, нам и не надо было вовсе тащиться через лес? Мы могли совершенно спокойно проехать по этой дороге.
— Наверное, могли, — безразлично сказала Инна.
Отсюда Малая Глуша казалась декорацией для фильма с очень большой долей неправды, что-то вроде “Свадьбы в Малиновке” или “Вия”. Скорее “Вия”. Низкие беленые хатки (он знал, что в белила, бывает, подсыпают синьку, чтобы белизна была яркой и отливала голубизной), соломенные крыши, игрушечные окошки, кринки на плетнях и подсолнухи за плетнями…
— Или пойти, например, вдоль линии… Заблудиться невозможно, иди себе и иди. Вообще, не такая уж она и Глуша, тут холодильники в домах, телевизоры. Где-то же они их берут, значит, ездят в город или в те же Бугры…
— Слушайте, — сказала Инна, — что вы ко мне пристали?
— Я вовсе…
— Каждый сам за себя, ясно? Здесь все по отдельности, плату с каждого берут отдельно. Даже если семья…
— Что — если семья?
— Все равно с каждого берут отдельно. Здесь не бывает вместе, ясно вам?
— Откуда вы все это знаете? Я, например, не знаю ничего такого.
— Болязубы близко от Малой Глуши, — сказала она тихо.
Потом накинула на голову полотенце и стала яростно вытирать волосы, прямо посреди улицы.
— Ах да, вы ведь росли в Болязубах…
Интересно, подумал он, каково это — жить совсем рядом с Малой Глушей. Впрочем, вот Пал Палыч живет, и ничего.
Он неожиданно для себя спросил:
— Сколько вам лет, Инна?
— Тридцать восемь, — сказала она из-под полотенца, — а что?
— Ничего. Просто так спросил.
Она высунула голову из-под полотенца и скрутила его в жгут.
— Извините, — сказала она. — Я не хотела вас обидеть. Просто…
— Вам не по себе. Понимаю.
— Мне казалось, я все смогу. Смогу вытерпеть любые трудности.
— Да. Нас учили, что это очень важно — уметь выносить любые трудности. Но здесь, мне кажется, от нас требуется вовсе не это. Что-то другое. Я не знаю — что.
Она улыбнулась, показав подбородком в сторону реки:
— Глядите.
По луговине на противоположном берегу важно вышагивали аисты, он насчитал пять, потом увидел, как к ним присоединяется шестой. Приземляясь, он выдвинул лапы вперед, как самолет выдвигает шасси.
— Это на самом деле как вы думаете что? — спросила она.
— Стая?
— Это школа. Летное училище. Это молодняк. И тренеры. Они будут тут собираться и тренироваться, пока не придет время лететь в Африку. Они улетают в Африку, вы знаете?
