Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2008)
— Инна? — спросил он на всякий случай.
Смех вспыхнул еще раз и почти сразу перешел в тоненький, заливистый плач.
Он сделал шаг в сторону, меж стволами деревьев, поверхность болотца маслянисто блеснула, прыгнула в воду вспугнутая его шагами лягушка. Небо темнело, по нему неслись сизые тряпичные тучи, сосны шумели, роняя сухие сдвоенные иглы.
Плач захлебнулся сам в себе и затих.
Он поколебался и вновь включил фонарик; сосны стали разноцветные, красные и зеленые, а небо — совершенно черным.
На поверхности болотца круг света от фонарика лежал как светлое плотное блюдце; он поводил фонариком, поймав в луч пляшущую над болотцем мошкару, потом пук осоки; вода у берега колыхалась, вылизывая илистую отмель, болото оказалось не таким уж маленьким, просто то, что он увидел раньше, было одним из его рукавов.
— Инна? — повторил он неуверенно.
Темнота вокруг давила, словно он накинул на голову черное драповое пальто.
Здесь было какое-то несоответствие, смеялась женщина в предчувствии любви, а плач был совсем детским. Наверное, какая-то птица, подумал он, откуда здесь ребенок?
Инна наверняка знала бы, какая из ночных птиц умеет так плакать.
— Эй! — крикнул он и наступил ногой на кочку. Нога тут же провалилась в зеленую жижу. Он попытался выдернуть ногу, но что-то там, в глубине, держало ее и не отпускало. Вода залилась в кроссовку, но это ерунда, хуже, что лодыжке вдруг сделалось щекотно, словно ее обшаривали быстрые пальцы.
Он резко развернул корпус, чувствуя, как что-то хрустит и двигается в позвоночнике, и уцепился за горбатый хилый ствол березки, неуверенно светлеющей на краю болота. Бумажная тонкая кора отслаивалась под пальцами. Как жену чужую, подумал он. Фонарик упал и покатился в траву, прочертив лучом вверх, по бледным листьям.
Грязь чпокнула и выпустила его.
Он ослабил хватку, отодвинулся, подобрал фонарик, трудолюбиво светивший в густой бледной траве, и пошел назад к тропе, хлюпая кроссовкой. Что-то мешало идти, он посветил под ноги и увидел, что шнурок на кроссовке развязан, и не просто развязан, а наполовину выдернут.
Выйду на тропу — перешнурую, подумал он и вернулся еще на пару шагов, ожидая, что вот-вот она появится, светлая, сухая.
Тропы не было.
Он посветил фонариком; были пучки осоки, болото, узколистые заросли кустарника над водой. Свет фонарика отскочил от ряски, как мячик.
— Проклятье! — сказал он вслух.
Березка росла на лысоватом холме, вокруг нее маслянисто блестела гладкая зеленая поверхность.
Но он же пришел как раз отсюда, нет?
— Извини, — сказал он березке и обломал кривоватую, росшую над его головой ветку. Ветка жалобно и сухо треснула, точно кость.
В сказках, подумал он, Иван-дурак сказал бы что-то вроде — не обессудьте, сударыня. И вообще в сказках всегда понятно, как надо поступать. Делай все наоборот. Нельзя убивать зайчика, который говорит “не ешь меня, я тебе пригожусь”, зато можно хамить старухе в куроногой избушке.
— Ах ты старая карга, ты бы меня, добра молодца, сначала покормила, напоила и спать уложила, — сказал он вслух.
Обрубок ветки на изуродованной березе торчал неровной розоватой щепой. Он нагнулся и, прижимаясь боком к стволу (спиной прислониться мешал рюкзак), перешнуровал кроссовку и очистил ветку от листьев и прутиков.
Фонарик в одной руке, палка в другой — он осторожно двинулся в путь по кочкам, нащупывая дно. Он надеялся, что идет туда, где оставил тропу, но сухой земли больше не было, попадались, правда, поросшие сухой спутанной травой более-менее твердые кочки, он перешагивал с одной на другую, обшаривая фонариком окружающее пространство. Один раз луч фонарика выхватил из мрака сидящую на такой же кочке раздувающую оранжевый зоб огромную бледную жабу, она тут же бросилась в воду и исчезла, так что он до конца не был уверен, была ли она на самом деле такой огромной и страшной, как ему показалось.
— Хорошо живет на свете... — пробормотал он и перепрыгнул с кочки на кочку. Кочка чуть притонула (под кроссовки подтекла вода), но устояла. — ... Винни-Пух.
Еще одна березка попала в луч фонарика, он шел к ней и, уже когда привалился, чтобы передохнуть, увидел над собой свежую обломанную культю с выступающей слезой.
— У него жена и дети, он лопух, — заключил он безнадежно.
Однако, обшарив фонарем окрестность, увидел, что сзади за березкой почва идет на подъем — и как это он раньше не заметил? Он шагнул и оказался на твердой земле, кустарник здесь рос совсем другой, с красными веточками-прутиками, он видел, как сквозь них просвечивают красноватые шершавые стволы сосен, и вдруг ощутил, как взмок — футболка прилипла к спине, а куртка — к футболке. Он стоял, упираясь выломанной веткой в твердую землю, и тяжело дышал, и тут же за спиной раздался заливистый, истеричный смех, злой женский смех, перешедший в тоненький жалобный плач. Он не обернулся.
Тропа была совсем рядом, он выбрался на нее, так и не решаясь оставить свой спасительный посох, и тут увидел выступившее из сумерек бледное лицо с черными провалами глаз. Лицо висело в темноте. Фонарик дернулся, и светящийся круг не сразу, но ухватил черные волосы, заколотые со лба дешевой пластиковой заколкой, бледные впалые щеки и стиснутые губы. Глаза она зажмурила, моргая и отворачиваясь от света фонарика.
— Инна, — сказал он.
— Вы! — произнесла она с отвращением.
Чемодан она уронила на тропинку.
— Черт, как вы меня напугали! — Она глубоко, порывисто вздохнула. Сейчас на ней была пушистая серая кофта с двумя пуговицами на животе.
— Вы меня тоже, — сказал он.
— Почему вы меня все время преследуете? — Она плотнее запахнула кофту, будто ее знобило.
— Я вас вовсе не преследую, — сказал он беспомощно. — Я заблудился.
— Как тут можно заблудиться? Это чистый лес! Это вообще посадки. Вон сосны как растут, рядами!
— Говорю вам, я заблудился. Сошел с тропинки и попал в болото.
— Какое тут болото? Ну, чуть притоплено в низинке.
— Говорю вам, огромное болото, я чуть не утонул. Что это так смеется в болоте у вас, смеется и плачет, будто ребенок? Птица?
— Нет, — сказала она устало. — Тут водится выпь, но она мычит. Ее так и зовут — водяной бык. А чтобы смеялась и плакала — такой птицы нет.
— Тогда это, наверное, лягушка.
— Вряд ли.
— Я видел одну! Большую.
— У вас воображение разыгралось, — сказала она. — И вам не хочется ходить одному. Что вы как маленький, честное слово!
— Да нет же. Но раз уж мы все равно встретились, почему бы не пойти вместе?
— Потому что не положено.
— Инна, это испытание. Откуда мы знаем, может, оно и состоит в том, чтобы мы нарушили правила.
— Это вы привыкли все делать не по правилам, они не для вас писаны. Я знаю таких, как вы. — Она посмотрела на него почти с ненавистью. — Вы привыкли, что все вокруг делается, как вам удобно. С самого детства. Остальные могут мыкаться по общежитиям, ходить на нелюбимую работу, делать все, что начальство скажет, выполнять то, что требуют всякие таблички: не курить, не сорить, цветы не рвать, вход запрещен! Это все было не для вас, вы выше этого, уж конечно!
— Результат все равно один и тот же. Мы оба идем в Малую Глушу.
Она вздрогнула и поглядела на него. Он отвел свет фонарика, чтобы тот не бил ей в глаза, и теперь луч пластался у ее ног концентрическими кругами света.
— Вот вы всю жизнь все делали по правилам, потому что думали, что так вас никто не тронет. Старались никого не сердить. Несли свой крест. Как бы вкладывали в будущее, где вам воздастся. За терпение, за покорность, за хорошее поведение. Где это будущее? Его у вас отобрали. Иначе бы вы не шли в Малую Глушу.
Она вдруг заплакала, совершенно беззвучно и даже без слез, словно даже плачем своим старалась никому не помешать, совсем не так, как то, на болоте…
— Извините, — сказал он. — Извините.
— Это ничего. — Она вытерла глаза тыльной стороной ладони. — Никто… не любит… правды.
— У меня не было умысла преследовать вас, — сказал он снова. — Так получилось. Само получилось, понимаете?
— Да. — Она порывисто вздохнула, как наплакавшийся ребенок. — Только где вы правда нашли болото?
