Хавьер Мариас - Белое сердце
Я переводил размышления высокопоставленной гостьи (я не стал воспроизводить «гм, гм» и начал сразу с «…я часто спрашиваю себя…» — так диалог получался более связным), а она говорила и смолкала, глядя в пол, стыдливо и задумчиво улыбаясь, положив руки на колени, как сидят по вечерам свободные от дел пожилые женщины (хотя было утро и она была женщина занятая). И пока я почти синхронно переводил эту речь и пытался вспомнить, что именно она цитирует из Шекспира («The sleeping and the dead are but as pictures», — сказала она, и слова эти еще не успели слететь с ее накрашенных губ, а я уже мучился сомнениями: можно ли перевести «sleeping» как «спящие» и «pictures» как «портреты»?) и размышлял над тем, не слишком ли эти рассуждения пространны для того, чтобы наше высокопоставленное лицо смогло точно их понять и достойно ответить, мне почудилось, будто голова Луисы приблизилась к моей, к моему затылку, как будто Луиса склонилась, чтобы лучше слышать обе версии (хотя на самом деле Луиса по-прежнему находилась далеко), мне казалось, что она подвинулась вперед (ко мне приблизилось лицо: нос, глаза и рот, подбородок, лоб и щеки), расстояние между нами сократилось настолько, что я чувствовал ее чуть учащенное дыхание возле моего левого уха. Оно было как легкий шепот, совсем тихий, которого и разобрать-то было бы нельзя, как будто суть сообщения и заключалась в самом этом дыхании, в движении губ и, может быть, еще в том, как поднималась грудь, которая не касалась меня, но стала заметно ближе, — эта незнакомая грудь была почти у моего плеча. А ведь именно грудь другого человека есть то, что нас защищает: мы чувствуем себя по-настоящему уверенно, когда за нашей спиной кто-то стоит (во многих языках это выражено лексически — вспомним английское «to back»), кто-то, кого мы, может быть, даже не видим и кто закрывает своей грудью нашу спину, почти касаясь ее, закрывает, как щитом (отсюда и слово — «защищать»). Грудь стоящего сзади почти касается нашей спины и в конце концов касается ее, а иногда этот кто-то кладет нам руку на плечо, успокаивая и (одновременно) поддерживая нас. Так спят или думают, что спят, большинство семейных пар и большинство влюбленных: ложатся на один и тот же бок, так что один из них на всю ночь оказывается за спиной у другого, защищая его или ее. И если тот, кого защищают, среди ночи вдруг проснется от кошмара, или его будет мучить бессонница, или у него поднимется жар, или он просто вдруг почувствует себя в темноте одиноким и несчастным, — ему стоит только повернуться на другой бок, и он увидит перед собой лицо того, кто его защищает, и сможет целовать все, что только можно целовать на лице (нос, глаза и рот, подбородок, лоб и теки — все лицо), или даже в полусне положит ему руку на плечо, чтобы успокоить или поддержать его, а может быть, чтобы удержаться самому.
* * *
Сейчас я знаю, что это была цитата из «Макбета» и что слова эти произносит жена Макбета вскоре после того, как он возвращается, убив короля Дункана, пока тот спал. Это один из аргументов, вернее, одна из тех фраз, которые леди Макбет то и дело повторяет, чтобы смягчить краски, когда речь заходит о том непоправимом, что только что совершил ее муж, и среди прочего говорит, что он не должен быть «so brainsikly of things» — фраза, трудная для перевода: слово «brain» означает «мозг», а слово «sickly» — «болезненный», «больной» (хотя здесь оно употреблено как наречие), так что дословно она говорит мужу, что он не должен думать об этом, когда его мозг так болен, или не должен думать об этом так болезненно, — даже не знаю, как это перевести. К счастью, англичанка процитировала не эти слова. Сейчас, зная, что цитата была из «Макбета», я не могу не задуматься (или не вспомнить), что за нашей спиной становятся еще и подстрекатели. Подстрекатель тоже шепчет нам на ухо, и мы даже можем не видеть его. Язык — вот его оружие и его инструмент, слова его подобны дождевым каплям, что после грозы стекают с покатой крыши всегда в одно и то же место, так что почва в этом месте становится все более рыхлой, и в ней образуется отверстие и даже проток (в отличие от струи, что течет из водопроводного крана и исчезает в сливном отверстии, не оставляя малейшего следа на кафельном полу, или от струйки крови, которую спешат остановить первым, что попадется под руку — тряпкой, или бинтом, или полотенцем, иногда водой, или просто рукой истекающего кровью человека, если он в сознании и если его рана — не результат попытки самоубийства, — тогда его рука тянется к животу или к груди, чтобы зажать отверстие). Язык, ласкающий ухо, — самое действенное средство убеждения, если кто-то противится вашему поцелую. Иногда ни глаза, ни пальцы, ни губы не могут сломить сопротивления — с ним справляется только язык, который производит разведку и обезоруживает, шепчет, и целует, и почти принуждает. Слушать — это самое опасное: это означает знать, быть в курсе и быть уведомленным. Уши не имеют ресниц, которые инстинктивно сомкнулись бы, закрыв доступ словам, не могут защититься от роковых слов, которые им нашептывают, — всегда оказывается слишком поздно.
Важно не то, что леди Макбет подстрекала мужа к злодеянию. Гораздо важнее то, что она знала об убийстве с того самого момента, как убийство свершилось, она слышала из уст своего мужа, вернувшегося с места преступления: «I have done the deed», «Я дело сделал», «Я совершил поступок», — хотя слово «deed» в современном языке понимается скорее как «подвиг». Она слышит признание в совершенном деянии, поступке или подвиге, соучастницей которого делает ее не то, что она к этому поступку подстрекала, и даже не то, что это она заранее придумала план, в исполнении которого потом принимала участие, не то, что она отправилась на место преступления, чтобы взглянуть на еще теплый труп и обвинить в убийстве слуг, а уже то, что она знала об убийстве. И слова ее обращены не столько к растерянному Макбету, в ужасе глядящему на свои окровавленные руки, сколько к себе самой: она хочет отогнать собственные мрачные мысли, побороть собственные угрызения совести. «Спящий и мертвец — картины лишь», «Твоя благородная сила слабеет, когда ты думаешь об этом таким воспаленным мозгом», «Нельзя так думать об этом: можно сойти с ума». Последние слова она говорит уже после того, как вымазала кровью убитого Дункана лица его слуг («Там кровь течет?»…), чтобы обвинение пало на них. «Моя рука того же цвета, — заявляет она Макбету. — Стыдно, что сердце — белое», — как будто хочет, чтобы ему передалось ее хладнокровие, а на ее руки перешла часть крови, пролитой Дунканом (если только слово «белый» не означает здесь «бледный и робкий» или «трусливый»). Она знает об убийстве, ей все известно, и в этом ее вина. Но преступление совершила не она, как бы она ни сожалела (или ни уверяла, что сожалеет) об этом: испачкать руки в крови уже убитого — это притворство, она только делает вид, что она соучастница убийства, потому что нельзя убить дважды, и дело уже сделано: «I have done the deed», — и совершенно ясно, кто был этот «я»: даже если бы леди Макбет вонзила кинжалы в грудь убитого Дункана, это не было бы убийством или соучастием в убийстве. «Воды немного — и отмыто дело», — говорит она Макбету, прекрасно сознавая, что это справедливо только по отношению к ней. Она отождествляет себя с ним, пытаясь заставить его почувствовать себя таким же, как она, — человеком с белым сердцем.
Это не значит, что она хочет разделить с ним его вину или его трусость, когда убеждает мужа разделить с нею ее невиновность. Подстрекательство — это просто слова, переводимые слова, ничьи слова, которые повторяются всеми, на всех языках, из века в век, всегда одни и те же, подстрекающие к одним и тем же действиям еще с тех пор, когда в мире не было людей, некому было эти слова произносить, некому было их слушать. А когда поступки совершаются, совершаются человеком против своей воли (ведь никто никогда не бывает до конца уверен в том, хочет ли он, чтобы задуманное им осуществилось), они тут же теряют всякую связь с подстрекательскими словами, теряют связь с тем, что было до, и тем, что будет после, они становятся необратимыми, в то время как слова можно повторить, взять назад, исправить, от них можно отречься, их можно опровергнуть, исказить и забыть. Человек виновен только в том, что слушал, а не слушать он не мог, и хотя закон не освобождает того, кто произносил эти слова, от ответственности, подстрекатель знает, что на самом деле он ничего не совершил, даже если он принудил к преступлению другого (язык около уха, грудь за спиной, возбужденное дыхание, рука на плече и неразборчивый убеждающий шепот).
* * *
Луиса первой положила мне руку на плечо, но, думаю, что именно я начал принуждать ее (принуждать любить меня), хотя одному с этой задачей не справиться, к тому же для успешного решения этой задачи необходимо, чтобы тот, кого принудили, и тот, кто принудил, менялись бы время от времени местами. Думаю, однако, что начал именно я, по крайней мере до нашей свадьбы и нашего путешествия инициативу всегда проявлял я. Это я предложил встречаться, ужинать вместе, ходить в кино; я провожал ее до дома, я первый поцеловал ее, я придумал изменять наши рабочие графики так, чтобы на неделю-две оказываться за границей вместе, это я оставался иногда у нее на всю ночь (вернее, я предлагал это, но кончалось всегда тем, что после поцелуев и объятий я уходил), и я же предложил подыскать новый общий дом, на случай, если мы поженимся. Кажется, пожениться предложил тоже я, потому ли, что я старше, потому ли, что никогда раньше этого не делал (никогда не был женат, никогда не делал предложения).
