Татьяна Соломатина - Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47
Катюня всё таким же молчаливым мрачным привидением подала Ивану лэптоп. Хозяин распахнул, нашёл нужную папку, щёлкнул по площадке и подсунул Ельскому картинку прямо под нос.
— Смотрите! Наслаждайтесь! — эйфорично воскликнул он.
Хорошо, у Ельского была крепкая психика и десятилетия медицинской службы за плечами. Потому что «наслаждение» было не для слабонервных. В наполненном водой надувном бассейне, стоящем посреди этого самого «диванного зала», сидели скорченная Катюня с огромным животом, лучезарно-идиотический Иван и оба пацана. Младший — с насмерть перепуганным лицом, справа от мамы, старающийся от неё отпрянуть подальше. Старший — слева от папы, с лицом куда более радостным, чем у младшего (видимо, от облегчения, что его участь не так тяжела, как у младшего брата), но судорожно вцепившийся родителю в плечо. Спустя серию снимков, на которых папа сияет всё сильнее, мама всё больше корчится и страдает, а братики испытывают непередаваемую гамму чувств, можно видеть, что в бассейне уже пятеро. Сморщенная девочка на руках у Катюни. Младший откровенно рыдает — и, судя по разверстой пасти, зафиксированной камерой, — в голос. Старший судорожно цепляется в гладкий бортик надувного бассейна в очевидной попытке бежать. Папа обтирает новорождённую малышку какой-то грязной тряпкой, больше похожей на перегнивший ягель. Разумеется, все они голые. И конечно же на последней серии снимков вода приобретает ржавый оттенок.
«Кровь, слизь, меконий, вся мамина и папина флора. И, мать-мать-мать, фауна. Малые со страху обмочились, а скорее всего, и обосрались. Милый, экологически чистый коктейль», — резюмировал Ельский. А вслух только и смог спросить:
— Кто фотографировал-то?
— Так Шакти. Даша. Вы впечатлены?! — уточнил Иван.
— О, можете не сомневаться! — заверил его Ельский. — Я могу посмотреть на вашу дочь? — спросил он, обратившись к Катюне. Та вместо ответа покорно-вопросительно посмотрела на отца своих детей.
— Она совсем маленькая! И спит, — несколько недовольно ответил Иван.
— Я только посмотрю. Вы же показали мне фотографии. Мне, чтобы принять решение, надо увидеть живого счастливого человечка. Жена, понимаете, хоть и была на Гоа на ретрите, но всё ещё сомневается. Хотя как раз после ретрита на Гоа… у Шакти, — снова несколько стыдливо стал завирать Ельский, — она и забеременела. Но всё ещё сомневается!
— У доченьки глазки немного закисшие, — вдруг впервые подала голос Катюня. — Это всё от плохой экологии, — тут же пояснила она.
Внезапно Ельскому всё это надоело. Весь этот фарс, который он тут устроил. Что он, клоун, что ли?
Он подскочил на ноги.
— Так, господа хорошие, — мрачно-бесцветно и тихо, но отчётливо впечатывая в восприятие лучше любых мантр, как он умел, — он, не одну тысячу раз за свою практику сообщавший всяким родителям нелицеприятное, — мне этот кармический цирк с тантрическими конями надоел. Значит, так. У вашего пятилетнего сына жесточайший фимоз, угрожающий завершиться парафимозом и омертвением головки полового члена в случае отсутствия медицинской помощи. Вазелиновое масло тут уже что мёртвому горчичник. Обращаться вам нужно в приёмное отделение любой ближайшей больницы. Кричать «ургентно!» и немедленно требовать именно уролога. У вашей новорождённой дочери — тяжелейший гонорейный конъюнктивит, — Ельский достал из кармана айфон и подсунул Ивану под нос изображение, полученное от своего ученика. — Неоказание ей срочной помощи грозит слепотой. Вы хотите, чтобы ваша дочь ослепла?
С хозяина квартиры мигом слетела вся наносная лучезарность.
— Прошу вас немедленно покинуть мой дом! — встал он с кресла и пошёл на неонатолога, сжав кулаки.
Ох, с каким бы удовольствием Ельский отмутузил этого самодовольного болвана. Это даже круче кроваво-красного «мустанга»-кабриолета, набитого девственницами по самую съёмную крышу. Ничто так не очищает и не обновляет мужика, как драка! Зря ли Ельский в спортзале колотит грушу?! Часами! Потея, как жеребец на галопе по маршруту «Москва — Тверь». Бил бы гада, пока весь адреналин из своих надпочечников не скачал! Тело Ельского невольно-инстинктивно приняло бойцовскую изготовку. Но его внезапно что-то остановило. Взгляды. Взгляды испуганных мальчишек, смотревших на чужого дяденьку с ужасом. Младший отчаянно подбежал и стал, совсем голенький, впереди папы, защищая его. Крохотный обнажённый храбрец без единого сомнения встал на защиту своего отца. Ему не важно было, глуп его отец или попал в секту, а затем и в подлый бизнес. Он без страха попёр на Ельского, молотя его обоими маленькими кулачками, забыв о своей зудящей боли в причинном месте. Владимиру Сергеевичу стало стыдно. Он вспомнил, зачем сюда пришёл. Ради детей, собственно. Оглушительно завопила малышка в дальней комнате. Разом заревели пацаны. И несколько отстранённый старший. И секунду назад готовый убить за папу младший. И посреди всего этого шума на фоне бубнящих мантр и ядовитых сандаловых испарений вдруг Катюня выдала одно-единственное слово:
— Гонорейный? — и вопросительно посмотрела на своего сожителя.
— Убирайтесь из моей квартиры! Я полицию сейчас вызову! — заорал на Ельского папаша. — С тобой потом поговорим!
— Гонорейный?! — закричала Катюня заполошно, не обращая внимания ни на плач дочери, ни на рёв сыновей, ни на присутствие совершенно непонятного постороннего в доме. — Гонорейный?! — повторила она надрывно. И, молча бросившись на сожителя, стала расцарапывать ему лицо.
Полицию вызвал Ельский.
Полиция приехала. И уехала. Семейные дела.
Владимиру Сергеевичу было — вежливо и корректно, уже не на территории домородящих — объяснено, что никакого состава преступления не имеется. Дети живы. И — относительно многих и многих — здоровы. Оставление в опасности? Это вы про грудничка с опухшими и закисшими глазками? Так мамаша просто засранка обыкновенная. Если в России за обыкновенное засранство родительских прав лишать — так всех детишек надо поголовно в детские дома сдавать. Там тоже, к слову, господин-товарищ доктор, засранство то ещё. Вы, видать, настоящих говнюков в глаза не видели. Хотите, прокатим-покажем? У вас волосы в интересных местах дыбом встанут.
Владимир Сергеевич вернулся домой к трём часам ночи. То есть думал, что шёл домой. А пришёл — в родильный дом. Заперся в кабинете. Выпил полбутылки коньяка. И позвонил своему ученику. Тому самому, что фотографию прислал.
Ученик Катюню в супермаркете на следующий день выследил. Чем же ещё участковому педиатру заняться, в самом деле! Договорился с опухшей от слёз Катюней втихаря её дочурку лечить. Сразу же и отделяемое на посев взял. Бактериологическое исследование, всё честь по чести. Проросло щедро. И гонококк. И стрептококк. И кишечная палочка. И хламидии. Назначил антибиотики, промывание и закапывание глаз. Антибиотики Катюня своей дочери отказалась давать. Они — убивают. Не поспоришь. Анти-биотики. Против жизни. Убивают гонококков. Гонококки — тоже живые.
Сыновей на осмотр Катюня категорически отказалась приводить. А молодой доктор-педиатр своей карьерой не рискнул: осматривать мальчуганов пяти и семи лет на предмет фимозов и проч. в условиях супермаркета или соседнего скверика — чревато. Причём не только карьерой, но и уголовной ответственностью. Юноша и так слишком рисковал, подписывая пробирки Катюниной дочурки выдуманными фамилиями.
Что и как с этой семьёй — неизвестно. Ельский даже Святогорскому не рассказал о приключившихся с ним «казаках-разбойниках». Встреч и даже разговоров-переписок с учеником — избегал. Но на день рождения молодого доктора-педиатра был зван в ресторан. Почётным гостем. Пришёл. С конвертом, бутылкой и молодой супругой. На попытки вовлечения в разговоры о работе — не реагировал. Предпочитал всё больше о бабах. Когда одна молодая девица взахлёб стала рассказывать о ретрите и групповых тренингах вумбилдинга на Гоа, Ельский выпил стакан водки — и долго, в характерной ему мрачно-ироничной манере, вещал о значении слова «уединение». О гимнастике для мышц влагалища, которые не стоит проводить под руководством мужика то на хере резиновом, то на члене этого самого мужика. Сорвался в проповедь. Нёс о любви, о верности, о жизни не во лжи. И о простейшей профилактике бленнореи в родильном доме. В компании воцарилось настороженное и где-то даже перепуганное молчание. Ельский опомнился. Посмотрел на встревоженную молодую жену. И спросил её:
— Хочешь ребёнка?
— Да, — тихонько ответила она.
— Тогда пошли!
И они пошли. И Ельский почему-то притащил свою законную жену к себе в кабинет.
— Даже делать детей будем в роддоме! — заявил он, усевшись на диван. — Ты знаешь, что такое любовь? — строго посмотрел он на свою юную супругу. — Нет, не отвечай! Ещё глупость ляпнешь! — он глубоко вздохнул и сосредоточился. И затем медленно произнёс, тяжело сглатывая каждое слово, как твёрдый комок: — Любовь — это когда голый беззащитный крохотный малыш, у которого болит писюн, бросается с кулачками наперевес на защиту одного огромного страшного жлоба от другого огромного страшного жлоба. Только на том основании, что первый жлоб — его папа. Вот что такое любовь! Любовь — это основание. Основа всего. Любовь не рассуждает. Любовь не взвешивает. Любовь не рефлексирует. Любовь ничего не боится.
