Курилов Семен - Ханидо и Халерха
— Они завтра придут! — поспешил заверить его Ланга. — Нявал-то аж к Мерзлому морю уехал…
— Крестись… тогда поверю, что сплетня.
Несчастный сказитель сразу стал похож на мокрую сову, которая вдруг поняла, что дождь никогда не кончится. Он закрыл глаза и опустил голову.
— Так. Понимаю… Положи меня, Бахчэдэ, — тихо попросил Хуларха. — Кака ошаманил — некому больше…
Весь тордох будто провалился в могильную яму — так стало тихо в нем.
Люди лишь поворачивали глаза, посматривая то на больного, то на его дочь.
Халерха сидела у костра рядом с Пайпэткэ, и лицо ее многим было хорошо видно. Халерха окостенела. Она не только не шевелилась — она не дышала и не моргала. При первом слове "Косчэ" спина у нее выпрямилась, да так выпрямленной и осталась. Руки замерли на коленях, грудь не опускалась и не поднималась, а белое лицо и расширенные от ужаса, но все равно маленькие глаза не оживлял даже пляшущий свет костра. И удивительно похожей на нее была сейчас такая же белолицая, с такими же маленькими глазами уже постаревшая Пайпэткэ. Она тоже выпрямилась и напряглась. Но только она не замерла — даже напротив, грудь ее от глубокого дыхания так сильно ходила туда-сюда, что плечи то поднимались, то обваливались. Пайпэткэ в упор глядела в затылок Амунтэгэ, и, если бы все это происходило в иное время, она, наверное, закричала бы или бросилась на ненавистного старикашку, который был когда-то ее неродным жестоким отцом. Но она сдержала себя и негромко сказала:
— Кака его ошаманил. Они с теткой моей Тачаной договорились, когда меня бить хотели, а Куриль не дал. И Амунтэгэ все это знал, только молчал…
— Нет! — вскочил на колени Амунтэгэ. — Я не знал. Вот — крещусь: я не знал… Тачана, может, знала…
— Но если ты, изверг, знаешь не больше людей, то почему люди молчат, а ты говоришь? Потому, что люди слухам не верят. А ты веришь, выходит? Или больному хотел сделать больней?.. Хайче, если будет твоя воля отдать за шамана, за какого угодно шамана, я убегу из Улуро и Халерху увезу. Мне, сумасшедшей, бог все простит…
А у Хулархи глаза разошлись в стороны. Ему стало плохо. Но он, уже ни на кого не глядя, все-таки тихо проговорил:
— Ланга, голос твой хочу слышать…
И Ланга, царапая ногтями щеку, утыканную редкими белыми волосинками, начал говорить. Он говорил все, как оно было и как есть сейчас.
До конца не дослушав, Хуларха сказал хрипло и тихо:
— Понимаю… жалели меня… Воля моя такая… дочь не будет женой шамана…
— Тогда скажи, за кого она может выйти, — спросил Бахчэдэ.
— За честного… человека… За очень смелого человека… Она чайка свободная — пусть решает сама… — Хуларха вдруг дернулся, и голова его свалилась на плечо, набок, будто шея вдруг стала мягкой.
Халерха громко вскрикнула и бросилась через людей к отцу. За ней бросилась Пайпэткэ.
Сидячая толпа тихо, но страшно ахнула и, не двигаясь с места, вся подалась вперед.
Долго глядела Халерха в глаза отца, придерживая его голову, долго люди не шевелились, ожидая крика или плача сироты-невесты. Но произошло неожиданное: у старика вдруг шевельнулась, а потом согнулась в локте рука.
— Дышит… — крикнула Халерха и уронила на грудь отцу голову.
А народ не откликнулся вздохом облегчения, народ начал шептаться.
Это было только беспамятство. Не берет, все-таки не берет его бог к себе — вот что видели люди.
Тордох опустел. Но никто не расходился. Бахчэдэ и Ланга стали советоваться с людьми — что делать. И решили бесповоротно: надо сейчас обратиться к богу с мольбой — сейчас, потому что Хуларха и бог только что были рядом…
И растеклись люди по стойбищу, чтобы как можно скорее вернуться сюда же — на большое моление.
…Стояла холодная тихая ночь. Синий от лунного света морозный туман затопил озеро с берегами, сровнял низины, улегся над тундрой. Большая луна сверкала лишь над макушкой Соколиной горы — там, наверху, туман сильно редел, а на едоме, где прилепилось стойбище, было ни светло, ни темно, как в дыму, как в чаду. Но если с вершины только могло показаться, что на землю опустились отяжелевшие тучи, то на скате, внизу, люди всерьез сомневались — уж не вместе ли с богом снизилось небо?..
Приезжие люди давно спали в своих жилищах, когда улуро-чи обратились с первой серьезной просьбой к богу Христу — взять в верхний мир православного человека, великомученика Хуларху. Сами улуро-чи, однако, и не предполагали, каким внушительным будет это моление. Человек двадцать пять или тридцать стали колотить палками по чугунным, железным и медным посудинам. Большинство топталось вокруг тордоха, но самый сильный лязг прорывался изнутри, через ровдугу — там изо всей мочи били железным прутом по огромнейшей сковородке.
В морозном воздухе звуки четко троились, отскакивая от горы напротив, да их еще повторяло дальнее эхо — обрывистые берега озера. В этих повторах, доносившихся из тумана, было столько таинственного и неожиданного, что людей поначалу брала оторопь: казалось, что отзывается нижний мир, а не верхний, и некоторые начали было стучать потише. Но потом все наладилось: это ведь вместе с людьми к богу обращалась сама земля — берега, озера, озерное дно, тундра за берегами… Сначала молились негромко, но затем почуяли, что звуки железа и дружный хруст снега под ногами заглушают слова, и тогда люди возвысили голоса: кто выкрикивал одно жаркое слово — "Господи!", кто причитал навзрыд, кто пел, срываясь на отчаянную мольбу во все горло… И вскоре радетели Хулархи уже нисколько не сомневались, что будет успех, что лучшего им придумать было нельзя. Ничего подобного тундра не знала. И разве мог не услышать такого грома, такой мольбы властелин, парящий над тихой белой землей?! Что же еще, кроме этого, мог он услышать в морозную ночь?..
Уверенности еще больше прибавилось, когда сбежалась толпа народа, окружившая вторым кольцом небольшой кособокий тордох. Гости Улуро, прервавшие сон, тревожно шептались, сочувственно охали, и то здесь, то там раздавалась мольба: "Господи, помоги им!", "Господи, облегчи муки несчастного!", "Господи, погляди на этот тордох!.."
И не хотели, не могли знать люди, какие муки испытывал умирающий, да еще обессиленный дурной вестью старик. А муки были ужасными — ведь за годы болезни Хуларха привык к тишине, к такой тишине, в которой он слышал только свой стон да ласковый голос дочери. А сейчас дюжий парень с крутым плечом колотил железякой по огромнейшей сковородке. И даже дочь Халерха стучала по медной кружке.
Хуларха делал попытки подозвать хоть кого-нибудь. Он шевелил губами, морщил лицо, но всем казалось, что он убиенно и из последних страстей шепчется с богом…
