Виктор Пономарев - Записки рецидивиста
— Харе, братан, «кочумай» (молчи, успокойся), — говорю я Джиму.
Вот что значит собака: понимает, кто настоящий друг у него. Один раз только Джим осечку дал. Сижу вечером, смотрю телевизор, пью чай. Открывается дверь, и заходит Анка. Я даже опешил немного от неожиданности. Обычно Джим меня предупреждал о всех визитерах, а тут — сбой. Я спросил:
— Аня, а как ты через двор прошла? Ты что, собаку не видела?
— Видела. Она подбежала ко мне, понюхала и отошла.
Вот тебе и раз, подумал я. Может, Джим своим собачьим чутьем догадался, что к хозяину сучка пришла, и не стал отпугивать? А может, собаки слабоумных и блаженных не трогают? Кто его знает. Еще одна неразгаданная тайна природы.
Я посмотрел на Анкино лицо. Обычно красивое, оно было помято и какого-то серого оттенка. Понял, последнее время она сильно пила. Спросил:
— А что это ты надумала приехать?
— Да хотела, Демьян, тебя увидеть. Я думала, к тебе жена приехала. А ты один.
— Ну, раз приехала, раздевайся.
Анка разделась, из сумки вытащила бутылку водки, поставила на стол.
— О, а это откуда у тебя? Ты же не работаешь, — сказал я.
— В Бериславе меня мужики в компанию пригласили, а сами напились. Вот я водку взяла и ушла. И к тебе приехала. Выгонишь?
— Че это я буду тебя выгонять? С какой стати? Ночуй на здоровье, — ответил я вновь объявившейся Шахерезаде.
Я накрыл стол. Только с Анкой мы по первой выпили, слышу, Джим мой сильно залаял, зарычал, с цепи рвется. Я вышел на крыльцо, смотрю, Санек, бывший хозяин Джима. Он сказал:
— Ты смотри, Демьян, старого хозяина не признает. Я его и так, и эдак, а он готов прямо разорвать.
Я взял Джима за ошейник, он поднялся на дыбы, а сам аж захлебывается от лая. Саньку я крикнул:
— Заскакивай на веранду.
Санек проскочил. Отпустив Джима, и я вошел в хату.
— Знакомься, Санек. Моя Шахерезада, — сказал я.
Саша познакомился с Анкой. Он тоже принес с собой две бутылки вина. Сели за стол, выпили.
— А жена твоя где? — спросил я.
— Опять убежала. Замучился я с ней, — ответил Санек, и, пока мы выпивали, он все жаловался на свою судьбу.
— А может, пить меньше надо? — сочувственно высказал я предположение. — И не будет тогда судьба к тебе раком становиться, а станет передом. Вон, тебя даже твоя собственная собака, а не только жена, и то разорвать готова.
На эту мою глубокую философскую мысль Санек только рукой махнул, допил вино и свалил домой. А мы с Анкой разделись, упали на кровать и часа три не давали ей покоя.
Утром, когда проснулись, я спросил Анку:
— Слушай, пулеметчица, ты когда-нибудь простыни стирала?
— Нет.
— Надо учиться. Об этом еще Василий Иванович Чапаев не раз говорил: любишь трахаться, люби и простыни стирать. А то совхоз до сих пор мне ни служанку, ни горничную не выделил. Хоть иди в профсоюз жаловаться или в Кремль пиши, — сказал я. — В общем, так: встанешь, согреешь воду, вон порошок, вот мыло, вот тазик. Постираешь и повесишь на улице на проволоку. На морозе они быстро просохнут.
— Ладно, — ответила Анка. — А этот Чапаев что, директор ваш?
— Ага, министр наш по коровам, — ответил я, смеясь. Так меня тронула Анкина политическая безграмотность. — Аня, ты вообще когда-нибудь в школе училась?
— Училась.
— И сколько же ты классов окончила?
— Два. Почти. Немного второй не доучилась.
— Что, на аборт легла? — рассмеялся я. — Да, негусто, негусто у тебя по образованию. Но если к твоим двум классам прибавить мой один, это уже что-то. Хотя все равно до академика не дотягивает. Ну, да ладно, — высказал я свое размышление. — А книжки, Аня, ты читала когда-нибудь?
— А зачем? В детстве еще читала. А сейчас много букв забыла уже.
— Ты бы хоть на заборах лозунги какие читала, повышала свои интеллектуальные знания, — предложил я.
— Ага, на заборах одни глупости пишут, а я их и так знаю, — ответила полиглот филологических наук.
— Все же, Аня, какие книжки ты читала? — взыграл во мне неподдельный интерес.
— Про мужика одного, как он собачку свою утопил. Жалко собачку.
— О, да ты классиков читала, «Муму» Тургенева. Правда, это не «Война и мир» Толстого, но уже что-то.
— Во-во, «Муму» называется, вспомнила я, — радостно воскликнула Анка. — А Тургенев ее утопил, гад.
— Сама ты Муму, только не лечишься. А меня теперь Герасимом зови, — сказал я и стал собираться на работу. — Кстати, Муму, я буду из коровника ехать, так ты обед приготовь.
— А че его готовить?
— Ах, ну да. Тебе-то что его готовить? Трусы сняла — обед и готов. Если я только этими твоими обедами буду питаться, то ноги быстро протяну. Так что ты подумай немного, если не хочешь, чтобы я с тобой сделал то же, что Герасим с Муму, — сказал я напоследок и ушел на работу.
Возле кузницы меня остановил кузнец Саня.
— Что, Димыч, любовь пришла?
— Пришла. Я уж гнал ее, опять пришла. Молодая, кровь играет. Ее медом не корми, только водки плесни да член дай подержать, — ответил я.
— Я мать ее хорошо знаю. По молодости тоже гуляла добре, а вышла замуж, перестала. Муж умер у нее.
— А Анка говорила, какой-то Савва есть.
— Это второй у нее. А Анька от того, от первого. Да Бог ее обидел, умишком слабовата, недоразвитая. Оно и неудивительно: росла как полынь в степи. Мать и Савва в беспробудном пьянстве. И Анька, глядя на них, такой же выросла. Вот и крутится на автовокзале постоянно: кто стакан нальет, кто в кусты затащит, так и живет.
— Знаю я это, Саня. Хочу приучить ее стирать, готовить. Кому она такая нужна? Да никому. Мне только еще и сгодится. За меня путевая баба какая разве пойдет? На коровнике бабы за глаза меня только бандитом да тюремщиком и называют, — сказал я.
— Смотри сам, Демьян. Удачи тебе, — пожелал мне кузнец, и я пошел в коровник.
На обед я приехал домой. Анка постирала простыни и повесила на проволоку во дворе. Я посмотрел на них, помотал головой, минут десять сложно матерился, потом вошел в хату, спросил Анку:
— Ты что же сделала с простынями?
— Постирала. Ты же сам говорил.
— Ты их не постирала, а застирала. Они стали не белые, а серые.
— Так я мылом их стирала.
— Каким мылом? Кто их мылом-то стирает? Мыло в жопу надо было себе засунуть. Надо было прокипятить с порошком, и всех делов-то. Ладно уж, на первый раз прощаю. Вечером покажу, как надо стирать.
Вечером, придя с работы, я снял простыни, закипятил в тазике с порошком, простирнул, кинул хлорки немного, сполоснул и повесил. Анка, хоть и исподлобья, но наблюдала за моими действиями. Не стал я ругаться, а, наоборот, ласково сказал ей:
