Виктор Пономарев - Записки рецидивиста
Мужики уже уссывались от смеха, выскакивали из кузницы и становились мыть забор. Я на шутки не обижался. Народ они простой, беззлобный, кроме работы и пьянки, никаких развлечений больше не видят. Пусть подурачатся.
В обед на тракторе я подрулил к дому. Когда вошел в хату, Анка, одетая, сидела за столом и курила, перед ней лежала гора окурков, в комнате не продохнуть. Я открыл дверь на веранду и возмутился:
— Ты что, очумела так смолить? Ты же знаешь, что я не курю. Да пока ты здесь, могла бы печку затопить, мясо подогреть, чайку вскипятить. Вместе и поели бы.
— А я не умею, — последовал ответ.
— Как не умеешь? — удивился я.
— За меня все мама делает. Я только кушаю, — ответило обиженное дитя природы.
Я затопил печь, разогрел мясо, вскипятил чай и сел за стол, а Анке сказал:
— Сейчас покушай и иди домой. Ко мне скоро жена должна приехать с детьми. Поняла? И больше сюда не приходи.
— Так пока ее нету, я буду приходить, — последовал ответ.
— Вот этого и не надо делать. Люди ей расскажут, и скандала не миновать. Ох и злющая она у меня, — вешал я Аньке лапшу. — Тебя поймает и без шерсти, и не только на голове, оставит. Это точно. Поняла?
— Да.
Мы поели, Анка снова закурила.
— Иди на улицу кури, а мне на работу надо ехать.
Мы вышли на улицу, я закрыл хату, сел на трактор и поехал, а Анка поканала к мосту через Днепр.
6Вечером после работы зашел я в магазин, взял хлеба и бутылку водки на ужин. На улице увидел скотника Сашку с откормочного база, он стоял пьяный, пошатывался и держал в руке две бутылки вина.
— Саша, привет, — сказал я. — Ты чего такой пьяный? Только работу кончили, а ты уже «на бровях».
— Да с бабой поругался, она из дома убежала. Пойдем, Дим Димыч, ко мне выпьем.
Я подумал: идти мне некуда. Деревня, одним словом. Да и товарищ мой, Володя, уехал в Челябинск мать проведать. Обещал вернуться, он даже расчет не брал в совхозе. Когда вернется? Одному пить — совсем тоска.
— Пойдем, — ответил я скотнику, и мы пошли.
Зашли во двор. В нем лежали две большие овчарки, одна — самка желтого цвета, а рядом с ней кобель волчьей масти, длинный и худой. Кобель лежал, положив морду на вытянутые лапы, через его нос и всю морду шла глубокая рана, из нее сочилась кровь. Мы вошли в хату, в ней все разбросано, грязь кругом. Я видел Сашкину жену на свинарнике. Это была высокая, худая и смуглая женщина, она постоянно молчала, я даже голоса ее ни разу не слышал. Она сразу почему-то показалась мне ушибленной по голове, что потом и оказалось в действительности.
Когда мы выпили, Сашка рассказал мне про свою жену:
— Что за женщина, никак не пойму? Все время молчит, никогда как следует не сготовит. А немного выпью, так из дома убегает. Один раз в свинарнике я ее нашел, в яслях спала. Три года с ней живу, так в доску замучился.
Я рассказал ему про Анку из Каира, добавил:
— У нее точь-в-точь как у твоей жены привычки. Обе они прибабахнутые.
Мы посмеялись над этим нашим открытием. Когда уходил от Санька, уже в калитке спросил:
— А кто это кобелю морду так разрубил?
— Да я. Колол дрова, а он возле меня крутился. Я пьяный был сильно, хотел его отогнать, махнул топором, да неудачно. Вот морду ему и зацепил.
— Слушай, Санек, отдай мне кобеля. Вон он как мучается, а я его вылечу.
— Да забери, у меня вон Эльза еще есть.
Я подошел к кобелю, цепью зацепил его за ошейник. Он молча смотрел на мои действия своими темными собачьими глазами. Я пошел, кобель за мной. Когда пришли в хату, я снял с него цепь, на веранде постелил мешок. Кобель без разговоров подошел и лег на мешок.
— С сегодняшнего дня я буду называть тебя Джим, — сказал я кобелю. — Будешь ты у меня есенинским героем: «Дай, Джим, на счастье лапу мне». Ну как, годится? Одним словом, Джим, в нашем полку прибыло. Да и мне хоть поговорить есть с кем. С Анкой много ли наговоришь? У нее одна мечта только — напиться и потрахаться, а на остальное на все она плевать хотела. Мы тоже с тобой, думаю, не прочь этими делами подзаняться. Но не только же из этого жизнь состоит. Вот поправишься, Джим, мы тебе тоже сучечку найдем самую красивую.
Джим лежал, подложив лапы под голову, и внимательно слушал мои философские рассуждения, а глазами следил за каждым моим движением. Я принес ему мяса, он и смотреть на него не стал. У него, по всей видимости, пасть не открывается, подумал я. Тогда я вскипятил чай, сделал сладкий с сахаром. Потихоньку разжал Джиму челюсти и стал лить чай ему в пасть. Он с удовольствием попил. Потом я помочился на тряпку, и этой тряпкой обработал Джиму рану. Нашел в столе стрептоцид, растолок и присыпал порошком рану. Рана была очень широкая и разошлась по всей морде.
— Не мохай, Джим, все путем будет. Все заживет, как на собаке, — приговаривал я. — Шрам останется только. Но это ништяк, мужчину шрамы украшают. Попомни мои слова, дружище, все деревенские сучки еще будут у твоих ног валяться. Да что там деревенские сучки, из города приезжать будут. Анка вот тоже прибежит, чую я, хоть и прогнал ее.
Такие процедуры я делал Джиму каждый день. Сладким чаем поил по два-три раза в день. Где-то недели через две приехал из коровника на обед, открыл веранду, а Джим увидел меня, кинулся навстречу, ходит вокруг, хвостом виляет. Я посмотрел, рана у Джима затянулась хорошо, покрылась блестящей пленкой. Взял я мясо, нарезал маленькими кусочками, положил Джиму в миску. Он быстро все съел.
— О, дорогой, теперь у нас дела пойдут, — похвалил я четвероногого друга.
Вечером на тракторе заехал на бойню, набрал полный мешок отходов и привез домой. А когда отогнал трактор и вернулся, то нарубил Джиму свежатинки. Он поел, попил из чугунка воды и лег довольный. С этого дня Джим стал поправляться не по дням, а по часам. Каждый день я даю ему по полведра мяса и ведерный чугунок воды. Он все уплетает за милую душу. Нашел я длинную проволоку, протянул от сарая до веранды, посадил Джима на цепь, спать он теперь в сарай залазит. Но на морду Джим страшен стал.
Как-то я спустил Джима с цепи побегать, а мимо доярки на дойку шли. Как увидели Джима, повернули и быстро-быстро другой дорогой в обход пошли. Чужих к дому он не подпускал. Если кто приходит ко мне, то во двор не заходит, а в окно с улицы стучит. А Джим с цепи рвется, заливается, аж захлебывается от злости. Зато, когда я прихожу с работы, Джим подскакивает, встает на дыбы, лапы кладет мне на плечи, смотрит в глаза, скулит от радости, морду мне лижет своим шершавым языком.
— Харе, братан, «кочумай» (молчи, успокойся), — говорю я Джиму.
Вот что значит собака: понимает, кто настоящий друг у него. Один раз только Джим осечку дал. Сижу вечером, смотрю телевизор, пью чай. Открывается дверь, и заходит Анка. Я даже опешил немного от неожиданности. Обычно Джим меня предупреждал о всех визитерах, а тут — сбой. Я спросил:
