Айрис Мердок - Ученик философа
Я не могу продолжать. Изрекать слова, которые неизбежно будут поняты неправильно — святотатство. Мои простые крестьяне понимают мой греческий лучше, чем Вы поймете мой английский. Когда и как буду я призван к более обширному служению, и буду ли — сие мне неведомо. Быть может, мне придется странствовать, а быть может, в конце весь мир придет ко мне сюда, а может быть, я умру скоро и в безвестности. А пока что я сею вокруг себя семена истины, как могу. Пусть чистое дуновение духа подхватит их, чтобы они упали на плодоносную почву.
А теперь к тому, что Вы пишете в своем письме про Джона Роберта: думаю, Вы ошибаетесь. Вы слишком заинтересованы, для вас это — зрелище. Я думал о нем и молился за него, как и сейчас молюсь. Я был его последним учеником и провалил экзамен. Если бы я знал то, что знаю сейчас, я мог бы спасти и его, и Джорджа. Джон Роберт попросил меня не говорить о Джордже, и я согласился, потому что боялся его и потому что мне было лестно его внимание. Когда я заговорил о пастырском долге, он ответил: «Да вы сами в это не верите», и я склонил голову, и петух прокричал трижды. И так случилось, что я оказался свидетелем трех убийств: двух — совершенных Джорджем, и одного — совершенного этим философом (возможно, в этом есть некая мораль). Джон Роберт умер потому, что увидел наконец испуганными, широко раскрытыми глазами тщету философии. Метафизика и человеческие науки становятся невозможными в результате проникновения морали в обыденную, ежеминутную человеческую жизнь: понимание этого факта и есть религия. Вот что завидел вдалеке Розанов, ковыряясь в вопросах добра и зла, — и понял, что это обращает в чепуху все его софизмы.
Нет никакого «по ту сторону», есть только здесь, бесконечно малое, бесконечно великое и бесконечно требовательное настоящее. И об этом тоже я говорю своей пастве, разбивая их надежды на сверхъестественный иной мир. Так что, видите, я оставил всякую магию и проповедую святость без чудес. Это и только это может быть религией будущего, и только это может спасти Землю.
Но я пишу на воде. Я отдам это письмо одному из своих прихожан. Не ведаю, достигнет ли оно почты. Прощайте, дорогой мой N, моя рука поднята — я благословляю вас.
Ваш Бернард Джекоби. Только что ко мне приходил местный священник. Он, кажется, недоволен! Может быть, мне все же суждено мученичество!Я прочитал часть этого письма (не все письмо, конечно) Брайану и Габриель. Габриель смахнула слезу. Брайан сказал:
— Кажется, нынче все спятили.
Надо сказать, что Брайан и Габриель поселились в Белмонте (возможно, навсегда) и присматривают за Алекс, и Руби тоже туда вернулась. Пока Алекс была в больнице, Руби сбежала в цыганский табор, где, кажется, предполагала оставаться до конца своих дней. Майк Сину привел ее обратно к Брайану и Габриель в Комо. Потом (когда Брайан заявил, что им с Руби вдвоем слишком тесно в этом доме) она уехала к Перл в Лондон. Оказалось, однако, что Руби не может существовать вне Эннистона, и, когда Брайан и Габриель переехали в Белмонт, Габриель настояла, чтобы Руби вернулась. Руби все же получила от Алекс свою пенсию (Робин Осмор все оформил) и, по слухам, накопила немало денег, так как никогда не тратила заработанное. Я забыл рассказать об Алекс. Она так и не оправилась после падения с лестницы. Как сказала Стелла, падение Алекс предвещало падение Джорджа и имело сходный эффект. Нынешняя Алекс — только тень себя прежней, и все ее тираническое любопытство, яркая беспокойная сила исчезли. Она абсолютно в здравом уме (по крайней мере, так кажется), но стала очень тиха. Она часами сидит у большого окна с эркером в гостиной, глядя наружу. (А что она видит при этом? Лис. Наши достойные муниципальные служащие, как сказали бы горожане, «со свойственной им эффективностью», конечно же, закачали в норы ядовитый газ, но делали это очень медленно и забили не все выходы из нор, так что лисам удалось эвакуироваться. Поскольку муниципальные выборы прошли, «опасные животные» уже не находятся в центре общественного внимания.) Алекс редко выходит в гости, но ее навещают старые друзья и даже новые знакомые, которых Габриель называет «экскурсантами», — в том числе преемник отца Бернарда, пожилой юнец с гитарой. Алекс любит получать мелкие подарки, ее радует все — цветы, конфеты, игрушечные звери, из которых она составляет коллекцию. Она не очень много читает, не смотрит телевизор, но постоянно слушает радио, в том числе классическую музыку, которая раньше ее не интересовала. Когда приходят гости, она не начинает разговоров, но живо поддерживает предложенные гостями темы. Разумеется, гости выбирают их очень осторожно. Алекс и Руби вернулись к прежним молчаливым отношениям, хотя, конечно, Алекс теперь не такая властная, а Руби (по крайней мере, Габриель хотела бы так думать) стала мягче и чаще выражает свою привязанность. Алекс выражает какие-то чувства только в моменты, когда ее навещает Джордж: он делает это изредка и в сопровождении Стеллы, которая от него не отходит. При этих встречах, одной из которых я был свидетелем, Джордж прилагает явственные, трогательные усилия к поддержанию успешной беседы. Он выказывает непривычное для него оживление, старается добиться от матери ответа, и иногда кажется, что вот-вот станут заметны какие-то проблески прежней Алекс. Однако далее следует замешательство, которое может разразиться слезами, и Стелла следит за тем, чтобы эти визиты не затягивались. Доктор Роуч дает пессимистический прогноз, но я с ним не согласен. Как я уже сказал, способности человеческого мозга к адаптации просто удивительны. Я, конечно, буду с живейшим интересом продолжать наблюдение за этими двумя случаями.
Каждый раз, когда я встречаюсь с Габриель, она переводит разговор на Джорджа, демонстрируя почти что злобную одержимость его недомоганиями. Конечно, она ревнует к Стелле, в чьей безраздельной собственности находится Джордж, и обижена ее решимостью держать семью деверя на расстоянии. Недавно (мы встретились в Купальнях, где из-за холода бассейн опять окутался паром) она назвала Джорджа «бездушным, бесхарактерным и добродетельным». А про Стеллу сказала:
— Она всегда хотела, чтобы он стал калекой, теперь она его сиделка и воображает, что ее любовь его исцелила, а на самом деле он просто сломлен.
Подошедший Брайан добавил:
— И хорошо, что сломлен. Исправный он был чертовски опасен.
А Габриель сказала:
— В каком-то смысле это печально. Оба наших чудовища стали совершенно ручными.
Она сказала это спокойно, но с естественным чувством удовлетворения.
Однако, чтобы не показаться злорадным, скажу, что Габриель очень добра и бесконечно внимательна к Алекс и, кажется, гораздо больше примирилась со своей ролью жены и матери. Может быть, посмотрев на чужие несчастья, она поняла, как ей повезло иметь верного, достойного мужа, пусть и с плохим характером, и красивого, высокого подрастающего сына. По временам можно услышать, как она бормочет: «Конечно, Джордж был бы совершенно обыкновенным человеком, если бы Руфус остался в живых». Я сомневаюсь, что она права.
Мне и самому трудно прекратить обсуждение Джорджа. Должен признаться, что мы регулярно беседуем о нем со Стеллой.
Стелла говорит, что, как ей кажется, он начал писать стихи, хотя всегда прячет написанное, когда она входит; этот признак вселяет в нее надежду. Она верит, что, хотя Джордж и грезил какое-то время об убийстве своего старого учителя, на самом деле он решил его убить после получения последнего, жестокого письма, только сначала скрывал свое решение от самого себя, воображая окончательное освобождение от этой связи. «Я чувствовал, что окончательно покончил с ним, — сказал Джордж Стелле, — но он меня так… провоцировал…» Это согласуется с тем, что рассказывал мне Том про невероятную «лучистость» (его слово) Джорджа, своего рода неестественное провидческое спокойствие, окружавшее Джорджа при их встрече в квартире Дианы, по-видимому, сразу после того, как Джордж получил письмо. Рассуждения Джорджа о своем душевном состоянии, которыми он поделился со Стеллой в период слепоты, действительно раскрывают его значительные способности к самопознанию. Он даже попытался объяснить ей, каково чувствовать, что убийство — твой долг. Однако мы так и не узнаем, что именно побудило Джорджа перейти от просветленной эйфории к действенной, убийственной ненависти. Сказать, что эйфория на самом деле была последним предвестником решительных действий, означает лишь сформулировать проблему. Мотивация ужасных деяний, судя по всему, чрезвычайно сложна, полна видимых противоречий и часто на самом деле представляет собой непостижимую тайну, хотя по юридическим, научным и моральным причинам мы вынуждены строить о ней теории. Я так и не рискнул предположить в разговоре со Стеллой, что именно шок от ее возвращения и память о старой ревности могли оказать на ее мужа некое решающее воздействие. Не знаю, приходила ли ей самой в голову эта огорчительная мысль. Не было ли иронии судьбы в том, что упоминание ею всуе имени философа спровоцировало последний акт насилия в этой истории, так же как и первый? Была ли последняя «провокация» делом рук Стеллы, а вовсе не Джона Роберта? Таковы случайные «рычажки», которые, может быть, приводят в исполнение наши самые судьбоносные действия и все же остаются загадочными факторами, с которыми наука ничего не может поделать.
