Спи, мой мальчик - Валантини Каролин

— Ваше приглашение — огромная честь для меня.

Повисает молчание. Марлоу не двигается и не сводит пристального взгляда с Алексиса, который лихорадочно соображает, что сказать дальше. Он чувствует себя так, словно на полном ходу споткнулся о словесный вакуум. Его руки влажнеют, но Марлоу наконец вызволяет его из этого мучительного затишья.

— Алексис, я хотел бы кое о чем побеседовать с вами.

На столе перед преподавателем лежит экзаменационная работа Алексиса. Молчание становится невыносимым. Неужели Алексис не раскрыл тему? Почему Марлоу ничего не объясняет?

Наконец профессор говорит Алексису, что его работа — лучшая из всех, что он читал на своем веку. А уж работ такого рода он прочел предостаточно. Пока Марлоу вникал в написанное, у него крепло ощущение, будто он заново открывает для себя свой собственный мир. Настоящий глоток свежего воздуха, добавляет профессор, по сравнению с жалким бумагомаранием большинства однокурсников Алексиса. Впервые в жизни он пришел в восторг от элегантных умозаключений безусого студента. Просто поразительно, откуда такая проницательность в рассуждениях мальчика, который выглядит так, словно его вот-вот унесет ветром.

Алексис старается воспринять это сравнение как комплимент.

В общем, продолжает преподаватель, практика высшей школы предполагает «проращивание» юных талантов, которое помогает им проклюнуться и дать ростки самостоятельно. Но, по его убеждению, поступить так с Алексисом было бы профессиональной ошибкой.

Алексис не совсем понял, что там должно проклюнуться, но не решается спросить об этом гениального лектора, млея от восторженных слов в свой адрес. Он молчит, не зная, что и думать о столь неслыханной похвале. «Самый способный студент всех времен» утратил дар речи и простодушно улыбается профессору. Здравый смысл диктует блестящему ученику, что теперь он должен задать учителю несколько вопросов, продемонстрировав сдержанный и рациональный энтузиазм. Должен показать себя зрелым, достойным доверия, «элегантным». Сердце колотится так быстро, что он не в силах совладать с собой. Марлоу заметил его, внимательно прочел его работу, выделил его из массы сокурсников, специально позвал его, чтобы выразить восхищение силой его мысли.

— Я очень польщен, профессор Марлоу, — срывающимся голосом произносит Алексис, еще больше сгорая от смущения.

— Вам надо нарастить хоть немного мышц, молодой человек.

Марлоу встает, обходит стул, с которого Алексис, кажется, уже готов взлететь, и кладет руки на плечи своего студента.

— А еще никогда не следует стыдиться того, что ты находишься там, где находишься. Держитесь прямо.

Алексис расправляет плечи, его суставы громко хрустят. Руки Марлоу поверх его свитера такие теплые. Теплые и непередаваемо ободряющие. Алексису хотелось бы на всю жизнь запомнить это мгновение. Живот Марлоу поднимается в ритме дыхания и на вдохе касается его затылка. Алексис был бы рад навсегда остаться в этом крепком, чуть шероховатом контакте, от которого его лопатки так приятно расслабляются. У него перехватывает горло, и он вскакивает со стула, боясь, что вот-вот расплачется, как маленький. Он пожимает профессору руку и благодарит его. Чувствуя себя так, словно вырос на пару сантиметров за время беседы с Марлоу, Алексис ощущает дикий голод, устремляется к двери и долго дергает за ручку, прежде чем понимает, что дверь открывается в противоположную сторону.

Всю ночь Мадлен то засыпала, то просыпалась, краем сознания продолжая оставаться настороже в этом незнакомом месте на четырех ветрах. К утру тело задеревенело от лежания на жестком земляном ложе. Еще не было шести утра, а первые солнечные лучи уже разбудили ее. Желудок громко урчал. Мадлен поднялась, морщась от боли в суставах. Размяла затекшие ноги и снова пустилась в путь, двигаясь параллельно грунтовой дороге, под прикрытием деревьев, в сторону сооружения, которое заметила накануне. Прошагав несколько десятков метров, она оказалась возле чего-то наподобие фермы. Постройки на ее территории располагались в виде ломаного четырехугольника, три смежных стороны которого образовывали наибольшую его часть, тогда как четвертая, самая маленькая и отстоящая от прочих, завершала фигуру, оставляя по углам два широких прохода, ведущих во двор. В одном углу двора громоздился всякий хлам: старый трактор, вилы, гора хвороста, велосипеды, сломанная поилка, машина, цвет которой полностью съела ржавчина, старинные качели. Эта свалка контрастировала с остальной территорией фермы, с ухоженными дорожками и с окнами, на которых красовались горшки с геранями.

— Я могу вам помочь?

Мадлен резко обернулась.

Перед ней стоял высокорослый темнокожий человек. В рабочем комбинезоне его ноги казались бесконечно длинными, белки глаз сверкали на его лице Деда с розгами [7]. Он был красив.

— Еще рано, я просто гуляю, — сама того не желая, солгала Мадлен.

— Я Самюэль, — назвался человек, протягивая ей сильную руку. — Вы прибыли на семинар?

Ага, значит, тут проводятся семинары.

— Я приехала из Швейцарии, — забормотала Мадлен. — Всю ночь провела в дороге… — снова солгала она, на сей раз намеренно, и все ее детские годы, прошедшие в Женеве, мигом поднялись к губам, возвращая ей протяжный акцент, бесконечное небо и густой свет над озерами.

— Вы голодны?

Голодна ли она? Пожалуй, немного.

— Идемте.

Самюэль подвел Мадлен к дальней постройке, открыл дверь, на которой висела дощечка с надписью «Столовая», и указал на большой стол в углу. Мадлен уселась на краешек одной из скамей, стоящих вдоль стола, а ее новый знакомый тем временем скрылся за низкой дверью, наклонив голову, чтобы не стукнуться о притолоку. До Мадлен доносились звуки хлопающих дверец и веселое звяканье металла; несколькими минутами позже Самюэль снова появился в столовой с подносом в руках. Он поставил перед Мадлен чашку дымящегося кофе, тарелочку тостов, масло, джем, дольки нарезанных фруктов… Ее горло сжалось. Как она могла радоваться столь… утешительным вещам?

— Семинар начнется в девять часов. Он состоится в библиотеке. Проходите по двору вдоль здания, открываете вторую дверь слева, и вы на месте. Приятного аппетита.

Слова благодарности все никак не могли прийти Мадлен на язык. Ее швейцарский акцент заржавел, ей было боязно, приветливость этого добродушного великана застала ее врасплох, и когда она наконец смогла выдавить из себя фразу: «Хорошего дня», он уже вышел.

Мадлен закончила завтрак, облизав напоследок пальцы. Разомлевшая от сытости, она встала из-за стола, ругая себя за то, что так объелась, и направилась к выходу. Прошла несколько метров влево и, толкнув вторую по счету дверь, оказалась в огромном зале, крыша которого не имела потолка и поддерживалась балочной конструкцией. У стен высились два книжных шкафа с прислоненными к ним стремянками. Посередине стояло десятка три стульев, расставленных полукругом в три ряда. Напротив них, на возвышении — небольшой стол, стул, экран проектора. В углу, на доске, положенной на козлы и накрытой скатертью, будущих посетителей дожидались три термоса и две корзинки круассанов. Несомненно, этот дом любил баловать своих гостей. Мадлен приблизилась к стеллажам, проседающим под весом книг, и рассеянно провела рукой по корешкам. На полу рядом с первой стремянкой стояла двойная грифельная доска, на которой кто-то аккуратным почерком написал мелом программу семинара. Одно из имен привлекло взгляд Мадлен: профессор Николас Марлоу. О нем говорили Лукас и Жюльет. Похоже, Мадлен пришла по адресу.

Дверь открылась, и в библиотеку вошел Самюэль, неся табурет и ящик с инструментами. Он кивнул на кожаный диван у стены и предложил Мадлен чувствовать себя как дома. Положив руку на плечо Мадлен, он подвел ее к дивану и усадил, после чего занялся своими делами. Поменял лампочку, проверил, соединен ли компьютер, стоящий на высоком столе позади стульев, с проектором, а проектор — с экраном. Звуковой сигнал подтвердил, что колонки тоже подключены. Мадлен наблюдала за тем, как сноровисто работает Самюэль, отмечала про себя его уверенные движения, ощущала мягкость кожаной обивки, вспоминала мучительную ночь на жестком ложе, тосты и джем, проводила взглядом по деревянным балкам, нагревающимся на утреннем солнце… Ей вдруг захотелось, чтобы время споткнулось, расшиблось, забыло о том, что нужно нестись вперед, и чтобы никто и никогда больше ни о чем ее не спрашивал.