Спи, мой мальчик - Валантини Каролин
Алексис крутился и вертелся в бессердечном пространстве, в своем одиноком мире. Одежда присыхала к его тлеющей плоти. Время замирало, пространство терялось в замирающем времени. Смерть была белым кровотечением, заставляющим Алексиса сомневаться во всем — в аромате цветов, оттенке снега, постоянном небытии, которое начинало затушевывать воспоминания о деревьях, дорогах и неделях, о его собственной реальности, о нити его памяти. Он хотел, чтобы ночная синева обволокла и унесла его, но синева медлила.
Что же привело его в эту тесноту? Он снова и снова распускал полотно лет, петля за петлей, но, как ни старался, не мог воскресить в памяти час своей смерти. Последнее воспоминание было жарким и жестоким: жарким — потому что в тот момент знойное майское солнце стояло в самом зените, а жестоким — потому что у Алексиса осталось лишь видение этой жары, настоящей жары, погасшей одновременно с ударами его сердца. А то, что было после этого свинцового дня… Тайна. Мертвая память. Дырявая память. Что же могло произойти потом? Что привело его в эту яму одиночества? Что он сделал, чтобы очутиться здесь… или, наоборот, что забыл сделать?
Здесь, глубоко под землей, он слышал то, чего живые не слышат никогда. Он слышал самые низкие ноты в исполнении барабана. Мир, свободный от высоких нот, состоял из сердцебиения, бега реки, грохота бури, траурных речей. Здесь звуковая реальность утрачивала привычное равновесие, но Алексис полагал, что так и должно быть, когда оказываешься ближе к земному ядру.
Без сомнения, он предпочел бы уйти из жизни скромно, на цыпочках, никого не пугая и не терзая. Не в его стиле было разбивать жизнь близких подобной утратой. Так неужели он сам устроил свою гибель? Ускользнул из жизни в небытие каким-нибудь особенно ясным днем, непреднамеренно, без приготовления, случайно? Или же он спланировал собственную смерть? Увы, Алексис не знал ответов на эти вопросы.
Он ждал в полумраке. Где-то далеко подрагивал рассвет. Путешествие подходит к концу, ну так неужели никто не объяснит ему, к чему была вся эта долгая дорога? Что оставалось от него за пределами тела? Временами он засыпал в этой тишине; разум начинал мерцать.
За окном автомобиля проплывает пейзаж. Тени Деревьев, ветки, вспышки света. Мозг Алексиса лихорадочно работает. У него столько вопросов к Марлоу. Тот сидит слева, одна его рука лежит на Руле, верхние пуговицы рубашки небрежно расстегнуты; профессор спокойно ведет машину. По расчетам Алексиса, ферма находится примерно в пятнадцати километрах от университета. Это недалеко, говорит преподаватель. От студенческого городка туда можно дойти пешком по тропе вдоль реки. Они едут по противоположному берегу, где пролегает автотрасса. Добравшись до моста, который перешагивает через реку в нескольких километрах за фермой, необходимо свернуть на грунтовую, почти не проезжую дорогу. Объясняя маршрут, Марлоу кладет ладонь на руку Алексиса, пальцем чертя на ней путь и по-отечески похлопывая молодого человека по колену. Алексис взял с собой кое-какую одежду, десяток книг и спальный мешок, с которым ездил раньше в лагерь. Его учащенно бьющееся сердце то радуется, то тревожится. Он перечитывает план своего выступления. Будет около пятидесяти гостей. Алексис сомневается в том, что ему удастся хорошо прочитать доклад на публике. Он хотел было отказаться, когда профессор попросил его сделать этот доклад, но не сумел увильнуть от пристального взгляда сквозь очки в серебристой оправе. И вот уже сегодня именитые друзья его преподавателя с любопытством ждут знакомства с чудо-студентом. Ну что ж. Отражения деревьев провожают автомобиль, стремительно мчащийся вперед, и обратного хода уже нет. Алексис делает глубокий вдох, размышляя о том, на что похожа жизнь человека, чьи слова воспринимаются другими людьми всерьез.
Лесная дорога заканчивается, и посреди прогалины появляется некое сооружение. Стало быть, это здесь. Их встречает рослый темнокожий человек. Алексис чувствует, как его сердце начинает колотиться отчаяннее прежнего. Вслед за своими спутниками он входит в большой, добротно отремонтированный старый сарай с высокой балочной крышей. Зал уже полон. Напротив нескольких рядов стульев, расставленных полукругом, возвышается небольшой помост. Алексис проходит вдоль книжных шкафов и занимает место на этом помосте.
Усевшись на краешек стула, он дает себе несколько секунд на то, чтобы мысленно прощупать контуры собственного тела. Именно это ему советовал делать преподаватель виолончели перед любым выступлением. Пятьдесят пар глаз устремлены на Алексиса. Его руки слегка подрагивают, соприкасаясь с тканью брюк, но он держится прямо, напоминает себе, что нужно отвести плечи назад, оглядывает собравшихся, которые ждут, когда он начнет. Алексис отмечает про себя, что робеет не так сильно, как предполагал. Марлоу кратко представляет его, после чего отходит и усаживается на стул в последнем ряду, оставляя Алексиса одного на этом помосте; на столе радом с его заметками стоит бутылка минеральной воды, аудитория безмолвствует в предвкушении его доклада. Алексис делает вдох и бросается в воду. Первые слова прокладывают себе дорожку за пределы его рта. Первая робкая фраза слетает с его губ, дрожащая, но вполне внятная. Это дает Алексису смелости произнести следующую фразу. Он видит, как кто-то в первом ряду одобрительно кивает и улыбается, и этот едва уловимый знак поддержки побуждает его продолжать. Идея цепляется за идею, и вот он уже на самом деле разговаривает со своими слушателями: канва, изложенная на бумаге, начинает оживать, аргументы нанизываются на нить рассказа, точно стеклянные бусины.
Он говорит. Он говорит. Он не занимает чужого места. Это время отдано только ему. Звучат только его слова. Он сплетает теории своего преподавателя и собственные суждения, сравнивает их с теориями других авторов, черпает примеры в повседневной жизни. Кто-то из зрителей смотрит на него не мигая. Кто-то конспектирует. Они слушают. Никто не заставлял их присутствовать при том, что его родители и товарищи нередко называли пустопорожней болтовней. Кто-то сидит зажмурив глаза. Алексис ощущает небывалое удовольствие. Внимание аудитории приковано к нему, он увлекает ее за собой по извилистым тропам, которые проложил его разум, и никто не требует, чтобы он прекратил. Застенчивости, которая обычно сковывает его на публике и делает язык деревянным, как не бывало. Он даже отваживается на пару шуток. По аудитории пробегает смех. Волна, похожая на звон колокольчика. Он их развеселил! Алексис чувствует, что его воспринимают именно так, как ему всегда хотелось, что его мысли и тревоги разделяют. Близкие вечно порицали его за излишнюю серьезность. Он слишком молод, уверяли они, чтобы думать о подобных вещах. А здесь люди кивают, люди улыбаются, люди слышат его. Он услышан. В их внимательных взглядах он обнаруживает ту часть себя, которую с таким трудом старался скрыть. В их глазах он видит себя куда более взрослым и уверенным в себе, чем когда смотрит на свое отражение в зеркале. Возможно, он не так уж и плох. Когда Алексис заканчивает доклад, публика отвечает ему громкими аплодисментами.
После выступления Марлоу ведет его в столовую, где заботливые обитатели дома уже накрыли на стол. Скатерти и салфетки ярких расцветок подчеркивают безыскусную простоту стен. В камине, несмотря на жару за окном, весело потрескивает огонь. Человек десять гостей занимают места за столом, и Марлоу усаживает Алексиса рядом с собой. Похоже, люди хорошо знакомы друг с другом. Человек, который встретил их, местный житель по имени Самюэль, подает всем аперитив, затем приносит дымящиеся кастрюли. Вся еда приготовлена дома, овощи выросли на своем огороде, даже мясо с собственного скотного двора. Пекло на улице сменилось ливнем, старые балки скрипят под напором шквалистого ветра. За столом завязывается непринужденная беседа. Марлоу слушает Алексиса так, как никогда не слушал его отец, уважительно интересуется его мнением, и молодой человек, краснея, делится им со всеми присутствующими. Профессор подает ему бокал вина. Алексис, который не сделал ни глотка спиртного в компании однокурсников или соседей, воздает должное этому жидкому теплу, которое растекается по телу. Все поздравляют его. Как же тут хорошо, как приятно тянет дымком, как весело поют капли воды, падающие на старую черепичную крышу…
