Сью Таунсенд - Ковентри возрождается
— Сердце мое разобьется, и я умру, — прошептал он сам себе.
Не снимая трусов, он надел пижаму и улегся в постель там, где обычно спала Ковентри. Он стиснул ее подушку и прижал к себе, словно это была сама Ковентри. «Ковентри, Ковентри», — простонал он в гущу курчавящихся утиных перьев, которыми была набита подушка.
У Дерека была привычка перед сном обсуждать с Ковентри происшествия дня. Иногда Ковентри засыпала, не дослушав его до конца. В этих случаях Дерек лежал рядом, смотрел на ее прекрасное лицо и радовался тому, что эта изысканной красоты женщина — его жена.
Иногда он тихонько сдвигал одеяла и простыни, поднимал рубашку Ковентри и глядел на обнаженное тело жены. При этом им двигало отнюдь не желание. В их совместной жизни секс играл роль статиста без слов. Главной роли ему не доставалось никогда. Нет, Дереку было довольно смотреть на нее и наслаждаться сознанием, что она принадлежит ему.
Он не мог жить без Ковентри. Она ограждала его от мира и многочисленных мирских унижений. Возможно, он сегодня умрет во сне. Сердце разрывалось на кусочки, его уже не удержать на якоре. Он отчетливо ощущал, как тянет и щемит оно, стремясь освободиться.
Он представил себе, как Джон, его сын, названивает родственникам. «Плохие новости. Папа умер. Скончался ночью от разрыва сердца». Слезы покатились на подушку, когда Дерек мысленно увидел горюющую родню, осиротелых детей; собственное тело в гробу; сослуживцев в костюмах и черных галстуках у открытой могилы, горько сожалеющих теперь о тех мучениях, которым столь часто подвергали его на работе.
Он живо вообразил двухминутное молчание на следующем заседании Общества любителей черепах. Председатель, Боб Бриджес, нарушит тишину словами: «Дерек Дейкин знал толк в черепахах», Высокая похвала в устах Боба, он тоже знал толк в черепахах.
Но лучше всего то, что, услышав о его смерти, Ковентри вернется и упадет ничком на свежую могилу. Она будет винить себя, рвать на себе волосы и раздирать одежды, она не двинется с места, пока ее не уведут силой.
Дерек едва ли не огорчился, когда, открыв глаза, обнаружил, что все еще жив, в спальне ярко горят лампы, а лицо не умыто и зубы не почищены. Он слез с постели и вышел на площадку. Из-под двери ванной пробивался свет. Он подергал дверь; заперто.
— Я скоро, — крикнул Джон.
Дерек в нетерпении прошелся взад-вперед по крошечной площадке. Он поправил несколько картин с паровозами; тут дверь открылась и Джон вышел из ванной.
— Господи, папа, ну и вид у тебя.
— У меня есть полное право на такой вид, не так ли? — сказал Дерек. — Твоя мать совершила убийство и сбежала.
— Я не про то, папа. Просто чудно видеть тебя с накрашенными губами.
Дерек сказал:
— Это помада твоей матери. Я...
— Слушай, да не важно. Не нужно ничего объяснять. Все нормально. Сейчас тысяча девятьсот восемьдесят восьмой. Помада — это здорово, и духи тоже.
Джон видел множество американских мелодрам и знал, что тут положено говорить и делать. Поэтому он обнял отца и сказал:
— Все нормально. — И заперся у себя в спальне.
Дерек пошел в ванную и стер помаду фланелькой, которой он мыл лицо. Когда губы были вытерты дочиста, он вышел из ванной и постучал в дверь к Джону.
— Джон, это папа. Я хочу все объяснить.
Из своей спальни вышла Мэри. Ее хорошенькое личико распухло и покраснело от бесконечного рева.
— Что случилось? — спросила она. — Что-нибудь слышно от мамы?
— Нет, — ответил Дерек. — Иди спать.
Джон открыл дверь. Он избегал смотреть Дереку в лицо.
— Я не могу заснуть, — сказала Мэри, — я хочу к маме.
Все трое стояли на площадке в ночных одеяниях. Никто не знал, что сказать или сделать. Мэри чувствовала двойную утрату. Уже два года она была безумно влюблена в Джеральда Фокса. Он не знал о ее любви и теперь никогда не узнает.
В конце концов, после неловкого молчания, члены семьи Ковентри разбрелись по своим постелям.
15. В ТРИ МИНУТЫ ВСЕ КОНЧЕНО
ТРЕБУЕТСЯ. Помощница в довольно необычный дом.
Жилье обеспечивается. Предпочтительно курящая. Обращаться лично к профессору Уиллоуби Д'Ерезби.
Но убедительная просьба не беспокоить во время показа телесериала «Жители Ист-Энда».
Гауер-стрит. На доме, увы, нет номера; просьба ориентироваться по большой урне у парадной двери.
Я во все глаза смотрела на объявление профессора Уиллоуби Д'Ерезби, висевшее за стеклом газетного киоска, когда ко мне подошел человек с портфелем служащего и встал рядом. Было пять часов утра. Пустынная черная улица слабо поблескивала. Желтый свет из газетного киоска падал на его черные шнурованные ботинки. Он откашлялся:
— Вы работаете, девушка?
— Да, трубочистом, но обслуживаю собственную трубу.
Он взглянул на меня. У него было приятное глупое лицо. Он был разочарован.
— Извините за беспокойство.
Он повернулся и пошел по улице. Его туфли громко цокали по тротуару.
Он шел, как человек, которому некуда идти. Я держалась поближе к лужице света и наблюдала за ним. Он обернулся и посмотрел на меня. Несколько мгновений мы не сводили друг с друга глаз. Лондон одержал-таки надо мной полную победу. Я обезумела от голода и ужаса. Он снова подошел ко мне, помахивая портфелем. Очень тихо произнес:
— У вас есть куда пойти?
— Нет, а у вас?
— Нет.
— В парк?
— Да, хорошо.
— Не слишком холодно?
— Нет.
Он взял меня за руку; он был навеселе. Спросил, как меня зовут. Я отказалась назвать себя. Он сказал, что его зовут Лесли и он опоздал на поезд. У него не хватало трех зубов. Мы шагали молча, пока не вышли на площадь. Ворота парка были заперты.
— Через забор перелезешь? — спросил он своим тихим голосом.
В ответ я ухватилась за низко свисавшую ветку и взобралась на ограду. Какое-то время я стояла на ней, сохраняя равновесие, чувствуя себя очень удобно в поношенной одежде и тапочках; я готова была прыгать, бегать и кувыркаться в траве.
Он перелезал дольше меня. Лез осторожно, медленно, и я сказала:
— У тебя всего один приличный костюм, да?
— Тот, который на мне, — ответил он. — Я в нем хожу наниматься на работу. Правда, работы я так и не получил, — добавил он. В парке он снова взял меня за руку. — Не люблю темноты, — сказал он.
Мы легли рядышком, а над нами качались деревья. Стал накрапывать дождь.
— Откуда-то пахнет сажей, — сказал он.
— Это от меня, — откликнулась я.
Он снял свою белую рубашку и, аккуратно сложив, убрал в портфель. Он начал дрожать от холода. Я посоветовала ему надеть пиджак.
— Нет, — сказал он. — Мы скоро согреемся.
Несколько мгновений мы тихонько лежали бок о бок под дождем, потом он вежливо спросил, готова ли я начать. Мы начали, продолжили и завершили. В три минуты все было кончено. Он с трудом переводил дух, на его спине светилась в темноте влажная сетчатая майка.
— Что ж, очень было славно, — произнес он, когда мы разъединились и вновь стали двумя отдельными телами.
— Спасибо, — ответила я.
Можно было подумать, что мы говорим про кусок домашнего пирога. Небо стало светлеть, и мы перешли к обсуждению моего гонорара.
— У меня всего-навсего несколько фунтов, — сказал он и принялся выворачивать карманы, как будто я обвинила его во лжи. Для пущей достоверности он раскрыл портфель. Я заглянула в него.
— Можно мне взять сигареты и пакетик конфет? — спросила я.
— Да, — ответил он, — а еще могу дать два фунта.
Он вручил мне монеты, и я прижала их к щеке. Я ела карамель, курила сигарету, а Лесли тем временем рассказывал о своей жене и о том, как сильно он ее любит. Незаметно подкрался день. Стало светло. Мы поднялись с земли.
— Я и не знал, что ты такая прелестная, — сказал он. — У тебя волосы свои?
— Нет, парик, — ответила я и побежала к ограде, взобралась на нее, соскочила и умчалась искать дом профессора Уиллоуби Д'Ерезби.
16. НЕОБЫЧНЫЙ ДОМ
— Фамилия произносится Д'Арби, — прокашлял профессор Уиллоуби Д'Ерезби, глядя на меня с крыльца своего дома на Гауер-стрит. — Слушайте, как вы блистательно чумазы, а? Вам машины нравятся, а, их шум и запах?
— Нет.
— Жаль, а вот я весьма неравнодушен к запаху дизеля, и знаете, милая, я просто на седьмом небе, когда под окном кабинета вдруг заскрежещет передачами здоровенный грузовик. Странно, правда?
Со счастливым выражением лица и стараясь набрать в легкие побольше выхлопных газов, он смотрел, как в час пик с ревом несется по Гауер-стрит в обе стороны транспорт, потом швырнул горящий окурок в урну возле подъезда, где уже скопились сотни таких же окурков, и кивком пригласил меня в дом. Он немедленно зажег новую сигарету, закашлял, поперхнулся дымом и сказал, вытирая слезящиеся глаза:
