Сью Таунсенд - Ковентри возрождается
— Да, вы нам подойдете, — сказал он. — В понедельник приступайте.
Еще два года я по-прежнему полагала, что м-р Риджли заглянул мне под юбку случайно. Кроме того, я считала, что он на редкость неуклюж, без конца задевает меня и путается под ногами. Однажды, развешивая в конторе украшения к Рождеству, он повалился с лестницы прямо на меня. Так мы и лежали, растянувшись, на линолеуме, я внизу, он сверху. М-р Риджли все никак не мог встать на ноги.
— Давай немножко так и полежим вдвоем, ладно? — невнятно шептал он мне в шею. — Я устал. Мне нужно отдохнуть. Жена моя отнимает столько сил; она не дает мне спать.
Поскольку я была совсем молода и глупа, я решила, будто он намекает, что жена требует от него всяческой работы по дому, причем до глубокой ночи. Я представляла себе, как м-р Риджли, светя себе фонариком, набивает на чердаке слой теплоизоляции.
12. НА МОРСКОМ БЕРЕГУ
— Господи, я умираю с голоду! — сказал Сидни. — Сколько еще ждать?
Сидни и Руфь сидели под навесом, стоявшим на морском берегу неподалеку от Албуфейры. Полтора часа тому назад они сделали заказ пожилой безумного вида женщине в ситцевом платье. С тех пор они ее не видели. Какой-то малыш подал им хлеб, масло и нарезанные помидоры. После чего ребенок с визгом исчез в морских волнах.
Повар, одетый в капитанскую фуражку, скромнейших размеров плавки и оранжевые пляжные тапки без пяток, явно страдал манией общения. Готовкой он не занимался вовсе. Вместо этого он доставал из колодца воду и опрокидывал ведра на головы и столы посетителей-португальцев. А потом с удовольствием вытаскивал промокших клиентов из-за стола, чтобы те вступили с ним в боксерский поединок. Затем он заключал их в объятия и, громко потребовав бутылку вина, усаживался с ними за мокрый стол выпивать.
Руфь сказала:
— Наверное, это местный обычай, Сид.
Сидни ответил:
— Если он окатит меня ведром воды, я ему врежу. Таков уж обычай у нас, в центральной Англии.
Руфь вздохнула и посмотрела на пейзаж, почти столь же прекрасный, как было обещано в рекламной брошюрке. Вот он, перед нею: светло-желтый песок, ярко-оранжевые скалы, голубое небо и синее море. Брошюрка советовала отведать блюда местной кухни в одном из пляжных ресторанов под навесами; цыпленок пири-пири, судя по рекламе, «хорош до того, что слюнки текут».
С крыши из плетеной травы прямо Сиду на голову упало несколько насекомых. Руфь смотрела, как они резвятся у него в волосах, но ничего не сказала. Ей было слишком жарко и не хотелось себя утруждать. В другом конце ресторанчика поднялся из-за стола повар и, откинув назад голову, поставил себе на лоб стакан бренди. Беззубая старуха в черном принялась хлопать в ладоши, и вскоре все под навесом, кроме Руфи и Сидни, вскочили на ноги, стали раскачиваться и топать ногами по неструганым доскам пола, подбадривая повара.
— В жизни не видела такого позера, — прошептала Руфь.
— Он идет сюда, не смотри! — одними губами произнес Сидни.
Слишком поздно. Повар уже подходил к их шаткому столику на двоих. Вот его волосатое коричневое пузо коснулось белокожей английской руки Руфи.
— О'кей, американцы? — проревел повар.
— Нет, — заорал Сидни. — Не о'кей, мы англичане и хотим получить свою еду.
— А-а-а, англишане, Бобби Чарлтон, да?
— Да! — сказал Сидни, ненавидевший футбол.
— Президент Рейган — да?
— Нет, — сказал Сидни, — Маргарет Тэтчер.
— Уинстон Черчилль?
— Он умер, — ответил Сидни, — morto.
— Принцесса Диана?.. «Роллс-ройс»?
— Да, и раз уж ты здесь, старина, пожалуйста, два цыпленка пири-пири с картошкой и салатом и бутылку холодного vinlo verde. Если, конечно, это не очень затруднит. Я хочу сказать, что мы ждем уже целых два часа, черт побери, наблюдая, как ты тут валяешь дурака, ты, мешок с салом.
Сидни произнес все это с очаровательной улыбкой. Повар снял со лба стакан, выпил содержимое и дружески стукнул Сидни по голове; удар был чувствительный, зато убил насекомых. Повар громким голосом отдал суровые приказания беззубой карге, та схватила пробегавшего мимо цыпленка и, подавив короткое сопротивление, придушила его.
Не прошло и получаса, как куски незадачливого цыпленка уже шипели на вертеле, а на столе лежали ножи и вилки. Перед Руфью и Сидни поставили запотевшую бутыль вина нежно-зеленого цвета. Из моря появился малыш, отправился в кухню и принес им блюдо со свежим, хрустким салатом. Карга поставила перед ними миску, полную маленьких дымящихся картофелин в кожуре. Появились соль и перец, потом колечки тающего масла и, наконец, цыпленок, сочный, с хрустящей корочкой, пахнущий лимоном и чесноком.
Они принялись за еду и съели чуть ли не половину, когда ведро ледяной воды смыло все с их тарелок.
13. КАЛЬКУТТА
Голод — это ощущение пустоты в желудке, но еще хуже — ощущение паники в голове. Я доведена до крайности, и мысль о том, чтобы стащить еду, уже не кажется чудовищной. Я становлюсь хитрой... Я лисица; глаза мои сужаются и устремляются на гроздь бананов, лежащих у самой двери большого магазина самообслуживания, открытого круглые сутки. Продавец, красивый молодой азиат, читает газету на индийском языке. На вид он парень добрый; мне не хочется красть у него. Я захожу в магазин и прошу у него один банан.
Лампы дневного света ярко освещают мои чумазые лицо и руки. Паренек поднимает голову; он встревожен.
— Бананы по двадцать пять пенсов штука, — говорит он и добавляет: — Независимо от размера.
Я выбираю банан, самый крупный в грозди. Я несу его к кассе. Он пробивает двадцать пять пенсов и протягивает руку. Я даю ему два с половиной пенса.
— У меня больше нет денег, я очень хочу есть.
— Извините, — говорит он, качая глянцевитой головой, — вы уже третья сегодня просите.
— Я вам потом верну, — умоляюще говорю я.
— Нет.
— Прошу вас.
— Нет. Уходите.
Я обдираю с банана кожуру.
Не успеваю я сунуть его в рот, как продавец выхватывает его у меня из рук. Я снова вцепляюсь в плод. Банан скользит, размазываясь, из рук в руки, в конце концов распадается на куски и валится на рулоны пробитых чеков на полу. Тихонько охая от отвращения, паренек вытирает липкие руки о коротенький халат.
— Вы грязная корова, — говорит он. — И воровка.
— Я хочу есть, — говорю я. — В жизни еще так не хотела есть.
— И прекрасно, значит, теперь вы понимаете, каково голодным! — кричит он. — Я из Калькутты. Там есть хотят все.
Из глубины магазина появляется седой индиец. На лице у него написано, что терпение его вот-вот лопнет. Паренек собирает куски без толку пропавшего банана и бросает в корзину под прилавком.
Мог бы все же отдать их мне.
14. ДОМ, ГДЕ РАЗБИВАЮТСЯ СЕРДЦА
Дерек Дейкин сидел на супружеской кровати и снимал с себя брюки, носки и туфли. Ему не сразу удалось развязать шнурки, потому что у него тряслись руки. Он встал, открыл дверцу платяного шкафа и осторожно повесил деревянную вешалку с брюками в правой стороне.
Платья Ковентри, аккуратные и приличные, висели слева. Дерек потрогал каждый предмет одежды жены. Потом он уткнулся лицом в рукав коричневого зимнего пальто, которое она носила одиннадцать лет. Он сильно потянул носом и учуял легкий запах «Трампа» (эти духи он купил ей на Рождество). Сладкий аромат мешался с застарелым запахом сигарет, которые она курила.
Он всегда знал, что однажды жена оставит его, но не ожидал, что поводом для ее решения станет убийство.
Она была такая красивая и хорошая, думал он. А он был очень некрасивый (даже до того, как почти облысел), и он не был хорошим. Он был полон недостатков. Он был злопамятный и слишком много времени проводил с черепахами.
Дерек снял с вешалки пальто Ковентри и надел. Оно было ему в самый раз. Он посмотрелся в большое зеркало на дверце шкафа и, не отрывая взгляда от своего отражения, застегнул пупырчатые пуговки до самой шеи. Потом Дерек сунул босые ноги в коричневые на высоких каблуках лодочки Ковентри. Он проковылял к комоду, нашел косынку и пару перчаток. Надел и их. Не отходя от комода, он попрыскался «Трампом». Он пошарил в ящиках туалетного столика Ковентри, нашел тюбик с остатками помады и мазнул жирной липкой массой по губам. Вернулся к зеркалу и, полуприкрыв глаза, посмотрел на себя. Но все было напрасно. Как ни старался Дерек, не мог он заставить Ковентри явиться перед ним.
Он снял ее вещи и убрал на место. Одновременно он думал: «Мое сердце и впрямь разбито». Он ясно чувствовал, как этот орган, всегда в его представлении связанный с любовью и прочей романтикой, мучительно рвется с привычного места.
— Сердце мое разобьется, и я умру, — прошептал он сам себе.
