Тахар Бенджеллун - Священная ночь
— Я чувствую в доме цветок; только он без воды… Почему ты мне об этом не сказала?
Когда они вошли, я встала, чтобы поздороваться с Консулом. Он протянул мне руку для поцелуя. Я пожала ее и снова села.
— Цветок-то цветок, да только колючий, — заметил он.
Я улыбнулась. Сидящая знаком велела мне встать, словно говоря: «За одним столом с Консулом не едят».
Мы с ней позавтракали на кухне в полном молчании. А после завтрака она сказала:
— Этот дом — все наше достояние. Я должна управлять им и охранять его от непристойных, завистливых взглядов. Я сама обо всем забочусь. И обязана все предвидеть, а главное, не давать Консулу ни в чем испытывать нужды. Мы зарабатываем на жизнь довольно. Но иногда мне приходится задерживаться в хаммаме, и я беспокоюсь за Консула. Он скучает. И тогда включает радио. А это плохой признак. Если уж он пускает в ход эту штуковину, стало быть, и впрямь разволновался. Ну а я совсем вымоталась, не могу больше быть мужчиной в хаммаме и женщиной в доме — сил не хватает, а ведь мне случается быть и тем и другим сразу, причем и тут и там, поэтому я рассчитываю на твою помощь. Давай внесем ясность: Консул нуждается в чьем-либо присутствии, это его успокаивает, а меня зачастую нет дома. Он очень любит, чтобы ему читали по вечерам. Я же читать не умею. Так вот мне приходится придумывать ему разные истории; когда они ему не нравятся, он начинает нервничать, ему кажется, что я обращаюсь с ним как с ребенком. Я уже истощила весь свой запас историй. В последнее время он стал нетерпелив, раздражителен, бывает даже злым. Я страдаю. Мне необходима чья-то помощь. Распорядок на всю неделю практически один и тот же: утром он в коранической школе, после обеда спит, а вечером свободен. Ты будешь заниматься им по вечерам.
Консул
В первую неделю на меня напала странная вялость. Я была рассеянной. Спала без всяких снов. Вставала и целыми часами бродила по комнатам, оставшись один на один с обветшалыми вещами, выцветшими коврами и портретом отца над комодом. Я долго вглядывалась в него, пока в глазах не мутилось. Мне нравилось это состояние лени и одиночества: я ни перед кем не должна была отчитываться. Только вечером я окончательно просыпалась. Днем же время тянулось бесконечно долго, убаюкивая меня и позволяя мне предаваться мечтам. Растянувшись на узкой койке и уставившись в потолок, я разглядывала разводы, оставленные сыростью. Прошлое накатывало на меня, рисуя одну картину за другой. Я не могла противиться наплыву несвязных воспоминаний. Все они были окрашены одним цветом — черных чернил. Их сопровождали голоса, крики и вздохи, я видела себя ребенком, но не таким, каким сделали меня те или другие.
В глубине нашего большого дома была комната, настоящий амбар, где хранились запасы пшеницы, растительного масла и оливок. Комната без окон, темная и холодная, где хозяйничали мыши и царил страх. Отец однажды запер меня там. Теперь уже не помню за что. Я дрожала от ярости и холода. Воспоминание об этой неуютной комнате первым всплыло на поверхность. Чтобы избавиться от него, со своего ложа я стала взывать к отцу, матери и семи сестрам, знаками приглашая их войти, потом заперла дверь на ключ, облила ее керосином и подожгла. Эту операцию мысленно мне приходилось начинать несколько раз — из-за сырости и ветра, не дававших разгореться пламени. Огонь кружил вокруг моего семейства, не касаясь его. Испытание объединило моих сородичей, и они, не дрогнув, дожидались конца шутки.
Движением руки я отгоняла это видение и пыталась сосредоточиться на чем-нибудь другом. Все мои мечтания выглядели довольно мрачно.
Пустынная, узкая улочка. Стена щетинится торчащими камнями, похожими на сморщенные плоды гранатов. А гладкие места, выбеленные известью, испещрены непристойными рисунками и самыми разными надписями. Родители избегают появляться там вместе с детьми. Так вот, на этой-то улице, которая была не шире могилы, я и повстречалась со своим отцом, столкнулась с ним нос к носу. Не потому, что засмотрелась на небо, а потому, что разглядывала слова и рисунки на стене. Я с ним не заговорила. Просто читала вслух, что было написано на стене: «Любовь - змея, которая скользит между колен…», «А знаете, что такое нежные яблочки?..», «Мой член поднимается раньше солнца». Голова отца, стоявшего, прислонясь к стене, оказалась как раз между гигантских колен. Я тихонько оттолкнула его и увидела нарисованное с особой тщательностью влагалище с зубами. А сверху надпись: «Зубы наслаждения». Рядом — чья-то фигура; единственно, что можно ясно различить, — это член, а на конце его вместо головки — череп, все тело это и есть член, устремленный вперед, улыбающийся, нетерпеливый. Вокруг рисунка — бесчисленные названия женского лона: калитка, благословенная, волчья пасть, милосердная, нищенка, квартира, буря, источник, печь, несговорчивая, палатка, топка, башня, чудесница, радость, ложбина, мятежница… Я разбирала их все по слогам и кричала прямо в ухо отцу, побелевшее лицо которого ничего не выражало. Я встряхнула его, словно хотела разбудить. Но он был холодный как лед, видно, давным-давно уже умер.
Эта узкая улица, улица позора вела в пропасть. Мне было любопытно. Я хотела дойти до самого конца. Жители покинули улицу, потому что прошел слух, будто она ведет в ад, будто выходит во двор, где черепа выставляют, словно арбузы. Никто больше туда не ходил. Проклятая улица, где время от времени прятался какой-нибудь сбежавший из ада мертвец.
Я всегда думала, что отец, несмотря на все свои молитвы и щедрую милостыню, обязательно попадет в ад. Теперь я в этом просто не сомневалась. Наверняка расплачивается там за свои грехи. Возможно, и я когда-нибудь присоединюсь к нему, ведь я — главный источник его грехопадения. Но прежде я поживу, это дело решенное.
Такие мысли одолевали меня, когда я вдруг заметила входившего на кухню Консула. Я встала. Знаком он приказал мне сесть. Я застыла на месте. Он заваривал чай с мятой. Руки его точно знали, где лежит каждая вещь. Они не искали, а без малейшего колебания тянулись к нужному предмету. Приготовив чайник, он сказал:
— Не могли бы вы согреть воду?
Консул никогда не пытался сам зажечь огонь. Как только вода закипела, он встал и налил ее в чайник. Потом выключил газ и поставил чай настаиваться.
— Чай будет не очень вкусный, — сказал он, садясь. — Прошу прошения. Мята не совсем свежая. Мы забыли ее купить. Теперь можете наливать.
Мы молча выпили чай. Вид у Консула был довольный.
— Сейчас не время для чая, — снова заговорил он, — но мне вдруг очень захотелось выпить чаю, просто так; вот я и пришел. Надеюсь, что не помешал вам. Я мог бы попросить прислать мне стакан чая из кофейни на углу, но мне хотелось выпить его здесь.
Я не нашлась, что ответить.
— Почему вы краснеете? — спросил он.
Я приложила руки к щекам: они были горячими; должно быть, я и в самом деле покраснела. Меня поразила изысканная грация его жестов. Я не решалась смотреть на него; казалось, он наделен каким-то особым чутьем и, даже ничего не видя, знает обо всем, что творится вокруг. Я отошла немного и стала наблюдать за ним. Был ли он красив, не знаю, только в нем чувствовалась душа; нет, пожалуй, не только это… В нем ощущалась… Словом, он внушал мне робость.
Выпив чай, он сказал:
— Мне пора идти; дети — народ ужасный. Я пытаюсь приобщить их к Корану, как к прекрасной поэзии, а они то и дело задают вопросы, которые ставят меня в затруднительное положение, ну, например: «Это правда, что всем христианам уготован ад?» или того чище: «Раз ислам лучшая из религий, почему Аллах так долго ждал, прежде чем распространить ее?» Вместо ответа я повторяю вопрос, устремляя взор в потолок: «Почему ислам пришел так поздно?..» Может быть, вам известен ответ?
— Я над этим уже думала. Только, видите ли, я, как и вы, восхищаюсь великолепной поэзией Корана, и меня возмущают те, кто пытается извлечь из него какую-то пользу и тем самым ограничить свободу мысли. Это отъявленные лицемеры. Впрочем, и в Коране говорится о том же…
— Да-да, понимаю… понимаю…
Помолчав немного, он процитировал вторую строфу суры[13] «Лицемеры»:
— «Они обратили свои клятвы в шит и отклонились от пути Аллаха. Поистине, скверно то, что они делают!..»[14]Фанатики или лицемеры. Какая разница, они так похожи, и у меня нет ни малейшего желания знаться с ними.
— Я-то хорошо их знаю. Раньше мне приходилось иметь с ними дело. Они взывают к религии, чтобы подавлять и властвовать. Зато теперь я уповаю на свободу мысли, на право верить или не верить. Это дело моей совести. Мне уже доводилось отстаивать свою свободу, защищая ее от призраков ночи.
— Мне нравится ваша улыбка.
При упоминании о ночи на лице моем и в самом деле промелькнула улыбка. Он попросил у меня чистый носовой платок. Сняв темные очки, он тщательно вытер их платком. А перед тем как выйти, остановился на минуту перед зеркалом, поправил джеллабу и причесался.
