Тахар Бенджеллун - Священная ночь
Я спрашивала себя, зачем она рассказывает мне такие мрачные истории. Меня интересовало то, что могло случиться со мной, а вовсе не то, что происходило за стенами домов на этой улице. Но она не унималась и продолжала представлять соседей.
— Тут живет самое обычное семейство. Он кожевник. Никто не решается пожать ему руку. От него так несет… А там жила лошадь, совсем одна… Здесь никого нет, а почему — неизвестно… Брошенный дом — это все равно что неоконченная история… Вот тут раньше находилась лавка молочника. Теперь здесь кораническая школа, где Консул дает уроки. Это совсем рядом с нашим домом.
Дом был двухэтажный. Не слишком большой, он все - таки возвышался над остальными домами. Летом люди жили в основном на террасах. Сидящая отвела меня в комнату, обставленную в традиционном стиле. Она велела мне ждать, не двигаясь с места. Я разглядывала стены. От сырости на них появились пятна, похожие на сморщенные человеческие лица. Под моим пристальным взглядом они, казалось, шевелились. На одной стене висел портрет старика в тюрбане; вид у него был больной, черно-белую фотографию, видимо, раскрасили впоследствии. Но со временем она состарилась и выцвела: бумага, красная краска на губах, синий тюрбан и цвет лица — все потускнело. Время сделало свое дело и наложило на это лицо печать усталости, застывшей в тот момент, когда его фотографировали. Должно быть, это был отец или дед, в глазах его отражалась неизбывная печаль. Казалось, человек в последний раз смотрит на мир. Его долгая жизнь была отмечена, верно, каким-нибудь несчастьем.
Ход моих мыслей нарушили слова Сидящей:
— Это наш отец. Он не был счастлив, да и мы тоже. Его сфотографировали незадолго до смерти. Консул увидит тебя завтра…
Запнувшись, она уточнила с легкой усмешкой:
— Вернее, ты увидишь его завтра. Давай поедим немного. Сама не знаю почему, но ты внушаешь мне доверие. А я по своей природе подозрительна. Но как только я увидела тебя, мне сразу подумалось, что мы поладим. Да, я забыла спросить тебя, не собираешься ли ты работать, в общем, не согласишься ли ты…
— Я свободна и могу располагать собой. Что бы ни случилось, я ко всему готова. А что надо делать?
— Ухаживать за Консулом.
— Он болен?
— Не то чтобы болен. Но слепой. Он потерял зрение, когда ему было четыре года, после болезни, которая чуть было не свела его в могилу.
Я согласилась.
— Постепенно ты поймешь, что надо делать. Я ничего о тебе не знаю, да оно и к лучшему. Если на беду ты нас обманешь, тебе от меня все равно не уйти. У меня разговор короткий и никогда никаких угрызений совести. Я всем пожертвовала для брата… И дорожу покоем в своем доме.
Слушая ее, я смотрела в сторону и думала об отце, я как бы вновь видела его у двери нашего дома, отчитывающим мать. Своим резким тоном Сидящая напоминала мне отца.
Есть люди, которые, угрожая, кричат. Гнев выводит их из себя. А есть и такие, что говорят, не повышая голоса, но их слова задевают вас гораздо больнее. Так, Сидящая не только относилась к породе тех, кому чужды угрызения совести, но и способна была привести в исполнение то, о чем говорила.
Темноволосая, крепкая, с внушительным задом — откуда и прозвище Сидящая, неопределенного возраста. Лицо гладкое, матовое. Полнота ее была не препятствием, а, скорее, козырем в ее работе. Сидящая в хаммаме занимает стратегический пост, которому может позавидовать любая разведывательная служба. Она все слышит, знает каждое семейство в квартале и порой участвует в интригах, которые плетут то одни, то другие, содействует бракам, устраивает встречи… Она — регистрационная книга и память всего квартала, доверенное лицо, которому открывают секреты, она олицетворяет страх и нежность. Она впускает посетителей, сторожит их вещи и поддерживает огонь в печи, прилегающей к хаммаму. У нее огромные груди, пугающие ребятишек и притягивающие подростков, мечтающих спрятать голову под их тяжестью. Сидящая редко бывает замужней, чаше всего это вдова или разведенная, у нее нет настоящей семейной жизни. Она живет особняком, и никто понятия не имеет, да и не интересуется, как и с кем проводит она свои ночи. И потому ей приписывают воображаемую жизнь, она-де повинна в кровосмешении, и гадалка-то она, и колдунья, греховодница и страшилище.
А ведь было время, когда Сидящая, та самая женщина, которая теперь с трудом поднимается по лестнице, дышала свежестью и молодостью, и был у нее возлюбленный, а может, даже и муж; были приданое, дом и драгоценности. Была она, верно, стройной, а может, и красивой. Я глядела на нее, пытаясь отыскать в этом расплывшемся, усталом теле очертания юной девушки, какой она была прежде. Но все рухнуло за несколько секунд. Родные ее погибли во время землетрясения. Она осталась одна на руинах с маленьким братом на руках, навеки утратившим зрение.
Эту историю Сидящая рассказала мне однажды вечером, когда мы не могли заснуть. Консул похрапывал, а мы, мы дожидались утра, чтобы пойти за оладьями и мятой к чаю. Она ничего не говорила мне о своей жизни до катастрофы. И я представляла ее себе счастливой, живущей своим домом, с мужчиной. Но вполне возможно, что в ту ночь она была не в Агадире, а где-нибудь еще, вместе с мужем, который бил ее и часто уходил к другим женщинам. Быть может, он уехал с одной из племянниц или двоюродных сестер, уехал куда-нибудь далеко, за пределы страны, и не подавал никаких вестей.
Не могу сказать. Но в ее глазах я замечала порой следы былого унижения.
— Да, меня покинули! Вышвырнули на улицу, а как говорится в пословице: «Из дома, где досыта кормят, ни один кот не уйдет…» И если он все-таки уходит, стало быть, есть на то свои причины. «Знаешь, чем держат обычно мужчину? Вот этим и этим, — говаривала моя мать, положив одну руку на низ живота, другую на задницу. — Кто же захочет отведать тела, которое уже послужило кому-то, да плохо? Никто или уж тогда все. Что мне делать с разведенной, но еще замужней, вдовой без покойника и наследства, супругой без очага? Какая тяжесть свалилась мне на плечи, можно сказать целая гора! Что я скажу родным и соседям? Дочь моя не угодила супругу. Вот он и пошел искать на стороне то, чего не нашел в своей постели. Так, что ли? Нет, это выше моих сил…»
Сидящая ушла, будто бы чтобы не слышать попреков, не быть брошенной женой, которую любой может обидеть презрением. Маленький брат последовал за ней, он с плачем и мольбой уцепился за ее джеллабу. Странствие их было, наверное, трудным. Голод, холод, болезни… Мальчик потерял зрение из-за трахомы. Она стирала белье, готовила для праздников по случаю свадьбы или рождения. И растила брата как собственного сына. Ей хотелось для него лучшей доли, и она билась, чтобы выхлопотать ему стипендию в благотворительных учреждениях. Вот он и стал учителем, давал ребятишкам квартала уроки Корана.
Ей хотелось, чтобы он был министром или послом. А он стал всего лишь Консулом в воображаемом городе призрачной страны. Она сама назначила его на этот пост. И он согласился, «чтобы не причинять ей горя», скажет он мне потом. Он соблюдал правила игры. Она была довольна, а он никогда не перечил ей. Так по молчаливому уговору были построены их отношения, определявшиеся повседневным ритуалом, который превращал брата с сестрой в странную пару, довольно двусмысленную, но путавшую следы театральной игрой.
Первое время я думала, что они просто забавляются или хотят развлечь меня. Они то тиранили друг друга, то предавались романтическим излияниям. Речь их была цветистой, даже когда они кричали. Ритуал начинался с утра. Чтобы разбудить Консула, Сидящая сначала тихонько напевала, потом, подойдя к двери, нашептывала стихи:
Газель моя, мое сердце,
радость моя, мой птенчик,
краса ненаглядная, принц мой,
очей моих свет,
открой мне объятья…
Она будила его не сразу, а постепенно, ласково и нежно. И часто приносила ему цветы. Первый вопрос, который он задавал, касался не запаха, а их цвета. Он проводил пальцами по лепесткам, приговаривая: «Этот красный цвет слишком ярок» или же «Этот желтый приятен на ощупь».
Она целовала его руку. Если он не отнимал ее, значит, настроение у него было хорошее и на весь день он давал ей свое благословение. Затем они закрывались в умывальной комнате, там она его брила и одевала. Потом они выходили рука об руку и медленно шествовали, приветствуя воображаемую толпу.
Сначала я давилась от смеха. Но постепенно тоже научилась соблюдать правила игры и становилась той самой бесчисленной толпой, что поднималась спозаранку, дабы приветствовать царственную чету.
Я сидела на табурете у низенького столика, где был накрыт завтрак, и слышала, как он сказал в коридоре:
— Я чувствую в доме цветок; только он без воды… Почему ты мне об этом не сказала?
Когда они вошли, я встала, чтобы поздороваться с Консулом. Он протянул мне руку для поцелуя. Я пожала ее и снова села.