Франко Арминио - Итальянская новелла. XXI век. Начало
Вчера утром Никанор вызвал меня в свой кабинет.
Как дела? — спросил он с дежурной улыбкой.
Хорошо, спасибо.
Как тебе работается в команде Педро?
Он хороший учитель, признал я.
Да, он очень молод, но свое дело знает.
Его мощное жилистое тело было облачено в простую одежду: слегка помятые полотняные штаны, рубашка в клетку, линялые мокасины и тонкий синий платок на шее, придававший ему несколько наивный вид — ничего общего с безупречной элегантностью его формы для «вылазок». С тех пор как появился я, он стал гораздо меньше ездить на вызовы, почти все время проводит у себя в кабинете, подписывает документы и курит.
Он зажег сигарету и жестом пригласил меня сесть.
Педро говорит, что ты немного заторможенный. Что-то не так?
Думаю, мне просто нужно привыкнуть.
Если хочешь, я могу перевести тебя на канцелярскую работу.
Нет, в этом нет необходимости.
Длинные змейки дыма медленно выползали из его сомкнутых губ, извивались и постепенно рассеивались, поднимаясь к потолку.
У нас непростое ремесло. Заниматься им не хочет никто, однако нужно оно всем. Нас не любят, презирают, боятся, но в то же время не могут без нас обойтись, и в этом наша сила. Она поддерживает нас, без нее мы все просто наложили бы на себя руки. Ты понимаешь, о чем я?
Нет, я не понимал, по крайней мере, пока не понимал, только смутно о чем-то догадывался.
Не спрашивай, почему, я все равно не сумел бы тебе объяснить, продолжил он, не дожидаясь ответа, но я сразу понял, что ты станешь одним из нас. Есть вещи, которые ловишь на лету, нужно уметь видеть их. Тут требуется наметанный глаз, и у меня он есть. Я уже немолод, скоро мне самому предстоит стать нашим клиентом, и… Ты понимаешь, о чем я, верно?
Да, это я понял.
Люди не подозревают об одном, вновь заговорил он, раздавив безжизненный окурок в пепельнице, что мы больше не боимся их.
Теперь он пристально смотрел на меня неподвижным, мрачным и полным грусти взглядом, какого я никогда раньше не видел.
Тяжело это признавать, но на самом деле мы занимаемся своей работой именно потому, что смерть внушает отвращение и ужас. И единственный способ держать ее в узде — это преследовать ее.
Я не боюсь смерти, Никанор, я боюсь тебя, твоих зубов, твоих укусов, — хотелось сказать мне. Но я не раскрывал рта, задержав дыхание где-то между животом и горлом.
Раздавленный окурок в короткой смертельной агонии испускал последние струйки серого дыма.
Потом старик встал и произнес:
Я решил, что завтра мы отправимся на «вылазку» вместе. Вдвоем, только я и ты. Вот увидишь, все пройдет хорошо, просто замечательно.
3И вот мы здесь, в этой синей комнате, увешанной фотографиями и уставленной фарфоровыми безделушками. Похоже на странный музей детского барахла: куда ни глянь, повсюду тряпичные куклы, резиновые зверушки и миниатюрные домики. Целое скопище искусственных глаз молча следит за каждым нашим движением. Это таинственные обитатели особого мира безымянной девочки (то есть имя у нее было, но я его, как обычно, не запомнил), которая, похоже, никогда не покидала свою миниатюрную вселенную, поскольку была прикована к постели поразительным сочетанием самых разнообразных болезней.
Ее мать и две сестры остались за дверью. Еще до нашего приезда они решили, в чем ее будут хоронить: в ногах кровати лежит легкое темное платьице, пахнущее нафталином, вероятно, еще совсем не ношеное. У девочки безмятежное, кроткое выражение лица, она похожа на спокойно спящего маленького ребенка.
Ты готов? — шепчет Никанор, положив руку мне на плечо.
Думаю, да, отвечаю я, но, должно быть, не очень уверенно; у него вырывается вздох, означающий то ли нетерпение, то ли нерешительность.
Она очень симпатичная. Тебе нравится?
Да.
Ну, и что бы ты хотел с ней сделать?
Его вопрос сбивает меня с толку, за все это время я так и не нашел правильного ответа. Я мог бы воспользоваться тем, что видел, работая с Педро: его животные фантазии — такие простые и ясные, их нетрудно сымитировать, достаточно подойти к девочке, осторожно снять с нее халатик, расстегнуть штаны — и вперед, шаг за шагом. Но мне хотелось совершенно другого, думаю, старик тоже прекрасно это понимал.
Укусить, говорю я наконец полушепотом, задержав взгляд на чучелах двух кроликов со странной табличкой в форме сердца, на которой написано: Синьор и синьора Б.
Прости, что?
Я хочу укусить ее. Укусить ее, и услышать, как бьется ее сердце.
Начальник морщит лоб. Я не понимаю смысла этой гримасы: может, он разочарован, или ему просто любопытно, кто знает.
Ну, тогда давай, говорит он, глядя на часы в виде маленькой пластмассовой ветряной мельницы, которые тикают на тумбочке супругов Б. У тебя как минимум десять минут.
Интересно, почувствую ли я вкус, или запах? Может, если впиться зубами в эту землистую кожу, мои десны ощутят какую-то вибрацию, мне ведь хочется именно этого — познать трепет неутолимого голода? Я медленно наклоняюсь к голове, теперь она всего в нескольких сантиметрах от моего носа, я вижу темные круги вокруг запавших глаз, неестественно распухшие веки, тело ничем не пахнет, будто покрытое слоем гладкого стекла. Скоро оно будет пахнуть ментолом: на заключительном этапе нашей работы мы всегда обмываем труп, протираем всю его поверхность влажной губкой с мылом, но сейчас не время, это мы сделаем позже. Я опускаюсь на колени, опираюсь локтями на край матраса (если бы кто-то в этот момент вошел в комнату, он подумал бы, что я молюсь), еще раз оглядываюсь на Никанора, он внимательно смотрит на меня, пытаясь понять то, что я сам не могу объяснить.
Кто я, что я здесь делаю? И кто ты, кем была ты, мертвая хозяйка супругов Б? Ты когда-нибудь думала о той минуте, когда твой взгляд уже не будет отражаться в их глазах? Тебе страшно? Ты слышишь мой голос? Может, тебя мучает тот же сон, что и меня?
Я закрываю глаза, сжимаю зубы, и, погрузившись во тьму опущенных век, вдруг замечаю, как тяжелеет и учащается мое дыхание, превращаясь в мучительные всхлипы, которые приходится с силой выталкивать из легких.
Я медленно открываю рот, чувствуя, как слюна становится липким налетом, покрывающим язык, как пересыхают стенки горла. Я обхватываю губами ледяной палец девочки и прижимаюсь щекой к ее твердой груди. Я думаю о синьоре Б, о немом крике, который, может быть, бьется в ее мохнатом тельце и умоляет меня остановиться, встать и уйти прочь.
Ну же, кусай, вкрадчиво подгоняет меня старик чужим, незнакомым голосом.
Он подошел ко мне и теперь стоит рядом, я не вижу его, но чувствую его горячее и шумное дыхание, оно касается моей шеи, словно призрачный клинок.
Давай, настаивает он, и на долю секунды мне кажется, что если я не укушу, он сам примется кусать меня, завершая работу, начатую во сне, он растерзает меня прямо здесь, на этой кровати, скоро я увижу свою живую кровь на коже мертвой девочки.
Я одним движением стискиваю зубы, изогнутый ноготь задевает нёбо, он слишком короткий, чтобы поцарапать, он не может сопротивляться, не может вообще ничего сделать. Синьоры Б кричат, плачут, если бы они могли сойти со своей дурацкой подставки, то убили бы меня, вонзили бы свои резцы в мое горло, но они беспомощны, безобидны, совсем как я со своими клыками, которые, несмотря на все усилия, не могут причинить боль. Я снова сжимаю челюсти, еще сильнее, и прижимаюсь ухом к груди девушки, придавливаю ее своей тяжестью, пытаясь расслышать крик — где же ты, где ты, черт возьми?! — чуть слышное биение, которое легко перепутать с дыханием Никанора, он нависает надо мной, я не вижу его, но чувствую, что он повторяет мои движения, мы вместе впиваемся в плоть, высасывая последние остатки радости из этого покинутого тела, мы ищем что-то, чего больше нет, чего, возможно, никогда не было — таинственный, призрачный шепот жизни.
Алессандро Де Рома
Вещи
Я не мог уснуть. Кошмар длился уже дней десять, и я был уверен, что живым из него не выберусь. Бессонница порождала бредовые видения и мысли о самоубийстве. Я метался в постели, путаясь в дешевых ветхих простынях, пропитанных моим запахом, — красных выцветших простынях цвета засохшей крови. По моим венам разливалась ожесточенная ненависть к жизни. Измученный, уставший бороться с ночью, я в конце концов садился в постели и принимался разглядывать шкаф и его сорванные с петель дверцы, освещенные уличными фонарями на виа Маджента и вывеской пиццерии «Золотая печь Лоредана и Пипина». Я терял счет времени. Пока я оставался в этом кататоническом лимбе, надежды на то, что мне удастся уснуть, не было никакой. И тогда, смирившись, я нашаривал тапки, выходил из спальни и падал на диван в гостиной, чтобы не чувствовать больше своего запаха и не видеть скомканных истрепанных простыней — моего поля боя.
