Николай Двойник - Повесть об одиноком велосипедисте
Мы спорим. Она говорит, что подлинное искусство заключается в том, чтобы создавать свое, а не описывать существовавшее. А если мы будем без конца барахтаться в том, что было и читать мемуары, – то никуда не придем. Да, соглашаюсь я, и думаю в этот момент о Лене, если жить прошлым, то будущее не наступит. Но можно ли ожидать хорошего будущего, если не разобрался в прошлом? Катя не сдается.
– Ты читал…
– Нет. Слышал, но не читал.
– Пойдем!
Она залезла на металлическую раскладную лесенку перед огромным, до потолка, книжным шкафом и попросила:
– Держи меня.
Я взялся руками за лесенку.
– Ты меня держи, а не ее, с ней ничего не случится.
Я поднимаю руки выше и вдруг сильно сжимаю ее бедра.
Потом мы долго, очень долго стояли в коридоре.
Отрывок 65
Уже несколько дней стоит непонятная погода. Все началось в понедельник. В воскресенье я никуда не поехал, встал с утра уже уставшим, надо было купить что-то к обеду, я пошел, грело солнце, и очень здорово парило. Было то самое неприятное ощущение, будто поле зрения сужается и нет никаких сил. Такое случилось лет в шестнадцать, я долго болел и ослаб после температуры и лекарств до того, что с трудом два раза – туда и обратно – проходил мимо дома, чувствуя подступающую дурноту. Я вернулся мокрый и разбитый. А на следующий день повисли синеватые тучи с белыми рваными краями.
Иногда эти края выстраивались в какие-то фигуры и отрывались, как солнечные протуберанцы. Но дождя, кажется, не было. Но было холодно, и я впервые замерз ночью с открытым балконом, вставать же лень, и так, во сне, я без конца решал эту задачу: идти закрывать или не идти.
Потом шли дожди, но не из облаков и не из туч, а из серой пелены, в которой тонули дома, деревья, улицы. И, наверно, во вторник синие тучи посинели еще больше, обросли еще большими белыми бородами, и стало очевидно, что пойдет снег. Но снег не пошел, вышло солнце, за ним снова дождь, и опять солнце, и так продолжалось до среды.
Проходя по коридору, я стоически улыбался велосипеду и трепал его руль: ничего, когда-нибудь это кончится.
Отрывок 66
По сторонам дороги к бордюрам жались хрустящие листья.
Старый асфальт во влажных прожилках расползался, трескался, поднимался под напором корней.
Напрягал зрение, всматриваясь в дымчатую перспективу просеки, различал склоненные стволы, ветви, зеленую лавочку, перебежавшую со стороны на сторону белку и потом уже видел то, чего там и не было.
Давил кругляшки на палочках, как маленькие «Чупа-чупсы», падавшие, похоже, с лип.
Давил зеленые желуди в шляпках.
И те и другие щелкали.
Вокруг пруда – сюда мы, кажется, как-то забрели с Леной – в безмолвии и тумане сидели рыбаки. Но тогда был вечер, и сейчас все было другим.
Свернул на просеку.
Ехал долго, не встречая почти никого, и уже не верилось, что вокруг парка – огромный город, и появлялась надежда, что карты, может быть, врут или произошли изменения с тех пор, как их составляли, и эта просека не кончится никогда, пересечет Кольцевую дорогу, уйдет в область и где-то там пересечет Волгу и перевалит через Уральский хребет.
Отрывок 67
– А люди? – спросила Катя, когда я взахлеб рассказывал о своих велопоездках и веловпечатлениях от улиц, кварталов, парков…
– Люди?
И я понял, что сказать о людях мне нечего. Я оказался в другой плоскости по отношению к людям. В плоскости, в которой наши пути пересечься не могли.
Ничего нового о людях я не узнал за это время. Да видимо, и не хотел знать.
Заметил только то, что они не любят кататься на велосипеде, и по постоянным бутылочным осколкам определил, что они пьют много пива.
Отрывок 68
Когда я бывал в магазинах или попадал в общественный транспорт, то часто испытывал какую-то неловкость и избегал встречаться с людьми глазами; даже при коротком общении (с кассиром, кондуктором) смотрел мимо лица. Это получалось само, непроизвольно. Они (и не только кассиры и кондукторы) словно были тут на своем месте, выполняли свою роль, а я пришел со стороны, чужой… Я смотрел на них украдкой, видел разные выражения – довольство, раздражение, усталость – но всех объединяло одно – у всех была уверенность, что они должны тут быть. Ни на одном лице не было сомнения: зачем я в этом магазине, для чего еду в этом автобусе?
Я же заходил в магазин и думал: к чему я тут сейчас? У меня как будто все есть… можно было бы зайти завтра утром, людей по утрам меньше. И то же самое со всем остальным – я понимал, что мог бы этого не делать, а потому чувствовал себя неуверенно. Стоял в очереди в кассу и с недоумением смотрел на взятые с полок продукты и понимал, что мог бы обойтись без них. Получалось, что стою зря. Мне уже ничего не хотелось, и однажды, обернувшись к стоявшей за мной женщине, я пробубнил: «Я сейчас подойду», она кивнула, я вышел из очереди, оставив там свою корзину, смешался с людьми и выскользнул из магазина вместе с теми, кто, ничего не выбрав, выходил через отдельный проход.
Ничего обязательного, я понял, в жизни нет. По крайней мере, в моей жизни… Хотя нет, не только в моей. Ни с кем ничего не стрясется, если он не купит в этот день пакет молока. Но люди ведут себя так, словно это жизненно важно: проехать в автобусе, обзавестись молоком. У людей была какая-то сакральная техника самоубеждения в необходимости всего этого.
Отрывок 69
Я снова в тупике. Не фигуральном, а вполне реальном – металлические ворота перегородили улицу, где по карте должен быть проезд. Мне кажется, они достаточно новенькие, такие же новенькие, как забор вокруг школы в двух кварталах отсюда и как забор вокруг здания налоговой инспекции, явно выжившей оттуда детсад. Эпоха огораживаний. Из-за тех двух заборов я заехал сюда. И встретился с воротами. «…Огораживания явились специфической формой ликвидации общинных земель и распорядков, способствуя так называемому первоначальному накоплению капитала. Современная историография, не отрицая существенного влияния огораживаний на экономику, склонна рассматривать отнесение общинных земель в разряд доменных, изменение привычного ландшафта (снос мелких крестьянских домов, „чистка“ земель, появление частоколов, рвов и изгородей), разорение цехов и обнищание значительной части населения как явление социокультурное, обострившее отношения внутри общества и приведшее к дальнейшему формированию частнособственнического мировоззрения. Классическое выражение огораживания нашли в Англии в конце XV – начале XIX века».
Я не против частнособственнического мировоззрения, но на дворе XXI век.
Отрывок 70
Я стал много считать. Непроизвольно, само собой. Считать количество оставшихся позади развилок (это полезно на новом маршруте), складывать номера автомобилей (зачем?), сколько раз качнул насосом (оказалось, что чаще всего двадцать пять), считать своей считалкой выключенное и потушенное в Д. (но тут случился сбой: однажды я задумался и, досчитав до конца, понял, что на самом деле так и не понял, выключено ли все и потушено; пришлось считать еще раз; и с тех пор вошло в привычку считать два раза; и два раза лучше дернуть входную дверь, проверяя, закрыл ли).
И еще понял, что обхожусь непонятным образом в поездках, даже за городом, без ориентации, без компаса. Что-то подсказывало, где север, где юг и куда лучше ехать. И когда ездил без карты, полагался на чутье и, вернувшись, смотрел карту – оказывалось, что интуитивно выбранный маршрут был чуть ли не самым верным.
Отрывок 71
Бывают дни, когда я поздно встаю, ничего не делаю, читаю, не вставая с постели, и вечером чувствую усыпляющую усталость. Нет сил ни на чем сосредоточиться, и глаза сами закрываются. Если не надо было никуда ехать, так могло продолжаться несколько суток.
Все же суета иногда выковыривала меня, и приходилось собираться куда-то ехать своим ходом. К счастью, такое случалось нечасто. К счастью – потому что в душе дневной город меня очень раздражал, он был еще более бестолков, чем когда я ездил на велосипеде. В плохом настроении меня приводили в бешенство километровые пробки, духота метро и огромная толпа, бездумная и ленивая, как стадо. Бесили нескончаемые пустейшие разговоры в транспорте, которые невольно приходилось выслушивать; бесили дебильные, замкнутые на непоколебимой вере в собственное достоинство лица; бесило хамство, и когда наступали на ноги, и когда шли, расталкивая локтями. Я вспоминал время, когда работал, и не понимал, как мог тратить каждый день на дорогу по два с половиной часа и не свихнуться. Умом я понимал, что они работают, спешат по делам, опаздывают, хотят скорее попасть домой, но не испытывал, глядя на них, никаких человеческих чувств.
Велосипед, наверно, все понимал. Ему временами тоже надоедали улицы, загазованная летняя жара и хотелось настоящих путешествий, длинных, петляющих по полям и лесам шоссе, взбирающихся иногда на холмы, с которых открываются виды на синеющие дали. И теперь он болел, и ему надо было помочь. Я проколол второе колесо. Вчера. Возле дома в Д. Хорошо, что так. Оставил его там на квартире и поехал в магазин. Уже был вечер, и снова возвращаться загород не хотелось – темная дорога от станции и ночь – не расслабишься. Но сегодня я поздно встал, и потом шел дождь, и ехал я уже в Д. вместе с начавшимся из города вечерним оттоком. Толпа в метро, толпа на вокзале, на платформе окликает знакомый голос. Это доцент-математик, пришедший на место начальника в моем бывшем отделе. Я осторожно здороваюсь, а он весело трясет мою руку, спрашивает, в какой мне удобнее вагон, в результате мы втискиваемся на крайнюю лавочку в первом вагоне. Оказалось, он живет в получасе езды дальше от Д. Он вытирает платком потное лицо, снимает очки, и за ними оказываются маленькие темные глазки, моргающие и выглядящие очень беззащитно.
