Юлий Самойлов - Хадж во имя дьявола
Выйдя из книжного, я заскочил в магазин рядом и купил баул — такой, с которым раньше ходили доктора, — и, положив в него книги, отправился на вокзал.
8
Я приехал на место утром. Оставив чемодан в камере хранения, пошел по адресу.
Это был большой и очень красивый дом в глубине двора. Посмотрев по сторонам, я дернул за веревочку в калитке и вошел внутрь. Ко мне навстречу, держа на отлете испачканную землей руку, шла пожилая, но приятная на вид женщина.
— Вы Полянцева? — спросил я, хотя заведомо знал, что это именно так. — Анна Ивановна?
Она, не отвечая, несколько мгновений смотрела мне в лицо:
— Вы от Павлика?
— Да, — несколько удивленно ответил я. — У меня есть для вас письмо.
Она побледнела и схватилась рукой за сердце.
— Да все в порядке с ним, — поспешил сказать я.
Она как-то странно посмотрела по сторонам.
— Не беспокойтесь. Я законно освободился.
Она махнула рукой:
— Раз от него, то мне все равно — законно, незаконно. Идемте в дом. Вы как приехали, поездом или?..
— Поездом, Анна Ивановна, и чемодан еще в камере хранения.
— Потом сходишь, — сказала она, переходя на «ты» и позвала меня в дом.
Усадив меня за стол, покрытый старинной кружевной скатертью, она надела очки и начала читать письмо, а я рассматривал комнату с красивыми домоткаными половиками, с геранью на окнах, с кружевными салфеточками и подушечками… Где-то кто-то назвал это мещанством. Не знаю, не знаю… Здесь было очень спокойно и уютно, даже запах, который стоял в комнате, был запахом сада.
Когда она повернулась ко мне, ее лицо было залито слезами.
— Ну как он там, скажи честно?
— Да все нормально, Анна Ивановна, — заторопился я.
Что я ей мог еще сказать? Что скоро будет амнистия, что он уже пять лет отсидел, да по амнистии половину скинут, короче говоря, года через два, ну, самое большее, через три его ждать.
— Я — Нюся, так меня и зови. А Анной Ивановной меня следователь звал, когда Пашу взяли… Так, значит, это ты должен был приехать от него?
— Вам обо мне Паша уже писал?
— По цыганской связи передали.
— Да, да, — вспомнил я. — Он же русский цыган.
Она слабо улыбнулась:
— Уж и не знаю кто: или русский цыган, или цыганский русский. Где-то в двадцатом году, во время гражданской, его, еще ничего не соображающего мальчонку, подобрал табор. Так в нем и вырос. Только спустя десять лет старый цыган, вожак табора, сказал ему, что он русский, что его отца звали Николаем Ивановичем, и что был он добрым и очень щедрым человеком. Но на все вопросы Павла: кто был его отец и где его родители, цыган угрюмо молчал. Сказал лишь: «Если знать не будешь, тебе же будет легче жить. А ты хоть и русской крови, но по жизни ты наш, цыган».
Я вспомнил, как однажды, долго проговорив с молодым цыганом, Паша сказал: «Э, Доктор… Пройдет время и нас не станет. Нет, не то, что исчезнут такие, как мы. Они всегда были и будут. Но исчезнет наш неписаный закон, наши понятия, наши обычаи. Придут другие. А эти, — он кивнул головой в сторону цыгана, — они останутся, для них цыганский закон — все, ибо цыган — сначала цыган, а уж потом все остальное. А вообще, ежели их поймешь, это хороший народ». «Ну, ты-то дважды цыган», — тогда сказал я.
— О чем задумался? — спросила Нюся, уже успев успокоиться и вытереть глаза.
Я улыбнулся.
— Да вот, думаю: покупал костюм, рядился, мылся, а ты меня сразу опознала.
— Да, — кивнула Нюся, — по виду ты барин, министр. Но по глазам я любого из вас узнаю, хоть ты царскую корону надень. Глаза вас выдают, мученые они у вас, крученые, так-то…
Она повела меня вглубь дома и, открыв дверь в небольшую комнату с окнами в сад, сказала:
— Это его комната, Павлика. Вот тут и живи, сколь захочешь, отдыхай, сил набирайся. Сколь там жизни-то оставил, если не секрет?
— Тринадцать лет.
Нюся перекрестилась.
— Это тебе сколько сейчас?
— А сколько дашь? — засмеялся я и, видя ее нерешительность, добавил: — Сорок мне, Нюся, сорок.
Потом, уже вечером, когда я принес чемодан и мы сели ужинать, она, наливая мне молоко в огромную Пашину чашку, спросила:
— А ты как — один или где семья есть?
— Когда мне семейному-то быть? — усмехнулся я.
— Да уж точно, вы все бирюки — одни живете. Вот Павлик со мной только в пятьдесят лет сошелся. И то трое от него сыновей растут. Вот они, — кивнула она на фотографию.
Один из мальчиков был сильно похож на Пашу.
— А где они? — спросил я.
— Этот — он тоже Павлик, как отец, — в лагере пионерском, а эти — у бабки. У меня еще мать жива, бойкая старушка, хоть и за семьдесят ей, но на богомолье в Загорск пешком ходит. А там в одну сторону двадцать километров.
Нюся была очень разговорчивой, словоохотливой женщиной. И я, слушая ее, сравнивал их с Пашей. Они чем-то очень похожи. Только Нюся спокойнее, тише и деловитее. А в Паше, как он сам говорил, сидел миллион чертей. Эти черти, искусно свившиеся хвостами, висели целой гроздью в тонкой синеве наколок у него на груди, и Паша называл каждого из них по имени и посмеивался: «Рекламу выставил. Портреты свои писаные, а сами-то внутри сидят».
Иногда, когда речь заходила о чем-то черном, о чьей-то подлости или предательстве, Паша становился страшнее любого из нарисованных у него на груди чертей.
— Вот и говорю, — докончил я свою речь. — Некогда мне было женой обзаводиться. Вот я один, и сам за себя только и переживаю, а если бы дети?
Я замолк, чувствуя, что встал на какую-то запретную тропу. Нюся горько улыбнулась.
— Да уж! Сколько волк под собаку не рядился, да хвостом вилять не научился.
В эту ночь я спал как убитый. Уж больно хорошо было в этом доме, где окна выходили в сад, а солнечные лучи, проходя через листву яблони у окон, то появлялись, то исчезали, когда легкий ветер, залетая в комнату, покачивал кудрявую шапку листвы.
Первое, что я увидел, когда открыл глаза, было косое, чуть голубоватое отражение в стеклах открытого в сад окна. Нюся мыла грязные резиновые сапоги. Я быстро оделся и еще без рубашки вышел в сад, где прямо на дереве висел большой умывальник с соском. Вода в нем была холодная, почти ледяная, видно, только что из колодца. Но я любил именно такую — холодную, чтоб дух захватывало, любил умываться ею, чувствуя, как отступает ночная расслабленность и дремота.
— Что так рано вскочил? — спросила Нюся, подходя ко мне с полотенцем в руках.
— Это почему рано? Восемь часов — самое время вставать.
После завтрака я позвал Нюсю в дом:
— Тебе передавали, что я что-то должен тебе отдать?
Нюся молча кивнула.
— Закрой двери, дай лопату и покажи, где погреб.
Нюся, ничего не говоря, вышла и принесла комбинезон.
— Вот, одевай. Там перемажешься весь.
Двери закрыла. Я посмотрел в сторону дверей.
Она скатала половик, и я увидел в полу еле заметный четырехугольный вырез с утопленным в толстые доски кольцом. Из погреба дохнуло сыростью и какими-то специями или солениями.
Нюся щелкнула выключателем, и я увидел бочку, а в стороне — два бочонка и какие-то бутылки. Погреб был довольно глубоким, не менее трех метров; в него вела сваренная из труб лестница.
Я еще раз посмотрел на входную дверь и, определив нужный угол, спустился в погреб. Земля здесь была тяжелая и вязкая, и я с большим трудом добрался до нужного мне шестого бревна. Бревна были из лиственницы, массивные и тяжелые. Но когда я поддел нужное мне бревно ломом, оно пошло, и кусок его повернулся на невидимой оси.
Внутри небольшой ниши лежал чемодан.
— Сколько денег! — растерянно проговорила Нюся, закинув платком раскрытый чемодан.
Я отложил в сторону тяжелый мешочек, склеенный из резины (в нем было еще что-то кроме золота, о котором говорил Паша), а остальное отдал Нюсе.
— Считай, — сказал я и, взяв мешочек, ушел в свою комнату.
Часа через два Нюся зашла ко мне в комнату и, став на пороге, сказала:
— Себе возьми сколь-нибудь.
— Что мне нужно было взять, я уже взял, — отрезал я. — Так велел Паша. А это все тебе и детям.
9
В тот день, когда пришла Елена, Нюся топила баню. О Елене она мне еще раньше говорила. Мужа у нее уже десять лет как задавил поезд, и хотя она была красивой и в теле бабой, с бойким языком, но все так и живет одна с сыном.
— Один прилеплялся к ней, да алкаш оказался. Пропал куда-то без следа.
Я ее еще не видел. Сейчас, после бани, я лежал на диване и читал Фому. А они парились. Через час обе зашли ко мне.
— Это Юрочка, Пашин друг, — сказала Нюся. — А это Ленка — моя сестра сродная.
Женщина была действительно царской стати — чуть ниже меня ростом, с яркими серыми глазами, с тяжелым узлом светлых золотистых волос, румяная и красивая, с чистой гладкой кожей на лице и на голых до плеч руках. И вообще она была истинно русская красавица. Этакая Василиса Прекрасная.
