Юлий Самойлов - Хадж во имя дьявола
В 11.30 я вошел в магазин «Костюмы». Продавцы в магазине имели наметанный глаз, но на этот раз их ввела в заблуждение моя «Гроссгермания». А рядом — невзрачный лагерный костюмчик. Его хоть и шил отличный старый мастер, сидящий за то, что обслуживал как портной гестапо, но даже он ничего не мог бы сделать из выцветшей, ношеной шерсти.
— Я вас слушаю, — сказал пожилой, похожий на дворецкого продавец.
— Я бы хотел купить у вас три костюма; черный, серый и цветной. Кроме того, двое-трое брюк, рубашки. Цена меня не волнует. Я еду в отпуск с Крайнего Севера, и это должно быть самое-самое… — и я сунул ему в верхний карман пиджака пятьдесят рублей,
— А это за что?
Я невозмутимо ответил:
— За хлопоты.
Продавец (я его про себя назвал приказчиком) провел меня через весь зал в примерочную и показал на скамью:
— Присаживайтесь. Я сейчас.
Его не было довольно долго. Наконец он вернулся с целой охапкой костюмов. Первым был костюм-тройка, серый, с игривой красноватой искоркой.
— Отличная английская шерсть, — резюмировал продавец, предлагая мне примерить костюм.
Костюм сидел как влитой. Второй был угольно-черный и чуть пушистый с Эйфелевой башней на подкладке. Третьим был коричневый чешский.
— Кроме того, — продавец плотнее задернул шторку, — я принес еще отдельный пиджак, натуральный твид, и три пары брюк,
Я кивнул головой:
— Отлично.
— А из сорочек можно сделать, так сказать, джентльменский набор. У вас что по вороту?
— Как будто бы сорок один. Продавец ловко измерил мне шею:
— Сорок два, с вашего позволения. Рекомендую вам две пижамы, это китайские, ну и халат махровый, болгарский, — он нагнулся и показал зеленый шестиугольник этикетки «София».
Я кивнул и протянул ему еще полсотни. Он что-то пытался сказать, но я сунул деньги ему в карман и показал на чемодан:
— Все это выгладить и туда, там есть специальное устройство. Продавец осклабился, показывая неестественно белые зубы:
— Знаком с этими чемоданами.
Потом он вызвал такси, и я поехал в ГУМ. Возле магазина я сунул шоферу четвертак и показал ему на другую сторону улицы, где был архивный институт:
— Жди меня там, а по счетчику я уплачу, само собой.
В ГУМе я купил серый чешский плащ. Он имел скрывающийся в специальном кармане капюшон и, главное, был непромокаемый. Я не люблю вещей, которые имеют только внешние качества. Плащ должен быть непроницаем, иначе какой же это плащ? Еще я купил две пары туфель, резиновые сапоги, ночные туфли, пачку финского белья, майки и трусы и еще много мелочи. И шикарный немецкий несессер с блестящей, под крокодил, кожей.
Конечно, кто-то, прочитав все это, скажет: «Вот пижон! Костюмы-пижамы… Богу надо молиться, каяться, а он расфуфырился».
Ну, насчет раскаяний и покаяний я скажу попозже и подробнее, чтоб ни у кого не оставалось вопросов. А покупки… Черт возьми, я всегда любил одеваться, и любил хорошие, добротные вещи. А что, это возбраняется нормальному человеку? Если показано, что это был некий блатной форс, так я же был не деревянным, а настоящим.
Да, все было очень дорогое, натуральное и солидное. Но никто бы не заметил меня на улице, а если бы по какой-то причине обратил внимание, то уж никак не углядел бы блатной форс. Это я оставлю для актеров и кинорежиссеров. Хотя, впрочем, было что-то в этом мире и актерское, и режиссерское, и дешевого форса сколько угодно, и очень много другого. Прежде всего, слишком много людей… Но это уже опять-таки потом; пока я скажу еще одно. Конечно, можно есть не за столом, а на полу, можно не из тарелки, а прямо с пола или с шапки, можно жрать как голодная собака или свинья. Ну а если вам вернут стол, сервируют его и подадут отменные блюда — тогда как? Все это свалить в угол, встать на четвереньки и лакать? Или, может быть, все же воспользоваться столом? А, вам это все равно… Вы аскет?! Ну, друг мой, аскетизм — это тоже богоборство. Бог сотворил людей не для того, чтобы они, мрачные, грязные и печальные, отрицали жизнь, а для того, чтобы они жили и радовались. Короче, если долго живешь среди дерьма и тряпья, становишься жадным к комфорту и хорошим, красивым, удобным вещам. Вот и все. Ну а если вы этого не понимаете и, тем более, не принимаете, я вам не завидую, и хотя, ей-богу, я не мизантроп и не озлобился на весь мир, но вы возьмите и попробуйте сбегать туда, в мясорубку… Впрочем, лучше не надо. Незачем, там ведь так: может всю шелуху обмолотить и оставить одно зерно, а может в муку перемолоть и тогда — аминь, как поговаривал в конце каждой молитвы один знакомый мне туркмен. Ну а я поеду дальше.
Такси стояло там, где я указал.
— А теперь куда? — спросил шофер.
— А теперь? — я взглянул на чемодан и засмеялся. — А теперь в Сандуны,
Шофер кивнул и, уже ведя машину, спросил:
— А смеялся чему?
Я снова усмехнулся:
— Да так… Подумал: вот выхожу я, а тебя тю-тю.
— Как это тю-тю? — несколько напряженно спросил шофер.
— А так, взял и уехал. Чемоданчик-то ничего.
— А-а, — протянул он. — Ну ладно, в следующий раз, если оставишь, я так и сделаю.
— Да ты не обижайся, мало ли какая фантазия может прийти и голову. Можно подумать, что таких случаев не бывает.
— Почему не бывает? Вот у нас к одному садятся трое: два парня и девка. Везет. Потом ему струну на горло набрасывают, и — привет.
— А зачем? — удивился я.
— Ну как зачем? Деньжонки были, рублей этак 100, ну и машина. Они на ней немножко погусарили.
— А водитель?
— Похоронили, — шофер прикурил потухшую сигарету. — А ты говоришь, не случается. Все случается. Разные люди. Десять миллионов в Москве: восемь своих да два приезжих. Вот ты, например, не москвич.
— Я родился здесь и жил долго.
В Сандунах, как и раньше, когда я был совсем молод, стояла толпа. Но я, по старой привычке, поймал банщика и через 15 минут был в номере вместе с моим огромным, как шкаф, чемоданом.
Банщик был очень силен и жилист и дело свое знал от и до, и еще сверх того. На мое замечание по этому поводу усмехнулся:
— Тут такие особы бывают, что и думать страшно, а ты… ты меня уважил, заплатил хорошо. Я ж тоже человек.
— Ну а как же, — согласился я, — это прежде всего.
Я лежал под грудой мыльной пены, и перед моими глазами неостановимыми пятерками шли этапы. Но я видел их со стороны, меня уже не было среди них, и я понял, что совсем вылез из проклятой шкуры, хотя где-то внутри тоненько и болезненно ныла нотка сомнения.
Банщик заказал мне такси, и я начал одеваться.
Из чуть запотевшего овального зеркала на меня смотрел весьма респектабельный джентльмен в дорогой, но не броской одежде, коротковолосый, с усталыми глазами.
Приехав на вокзал, я положил «Гроссгерманию» в камеру хранения и пошел обедать в знакомый ресторан. Девица, сидящая с бутылкой пива в полупустом зале, увидев меня, как-то сразу подобралась и умело выставила из-под стола длинные, красивые ноги. Я, в общем, понял этот вызов и это приглашение. Но… Я должен был ехать к Пашиной жене и его пацанам. И кроме того… Кроме того, давно, еще в зоне, у меня появился какой-то непонятный страх — сомнение в себе, какое бы, наверное, испытывал человек, когда-то хорошо плававший, но вот уже 10–15 лет не видевший воды, или всадник, который давно не садился на лошадь. Об этом я успел подумать, идя по дороге в букинистический магазин, который был раньше за углом, в переулке. Магазин оказался на старом месте и, что еще более странно, в нем обитал тот же старик-продавец, только он с тех пор стал еще старше и как-то высох.
Я спросил у него несколько названий, потом купил сборник стихов Альфреда де Виньи и роман Буливера-Литтона на английском языке. Старик, сидящий за прилавком, спокойно проговорил:
— А вас давно не было, молодой человек.
Я вздрогнул и обернулся:
— Работал на Крайнем Севере.
Старик усмехнулся.
— Это меня не касается. Жизнь есть жизнь. Но я вас хорошо помню. Вы хороший покупатель, и не только потому, что готовы платить за книги, а потому, что любите их и, смею сказать, знаете. А это немаловажно, особенно в вашем возрасте. Вероятно, в вас было кое-что заложено в детстве.
Он был дьявольски умен и проницателен, этот старик. Внезапно он нагнулся и откуда-то из-под прилавка вытащил два толстенных фолианта. Один из них оказался трактатом Фомы Аквинского.
— Это для души, — усмехнулся старик, — так ведь, кажется, сейчас говорят? Ну а это, — он протянул мне книгу в дорогом сафьяновом переплете, на котором горели чуть потускневшие буквы: «Карл Оппель. Техника любви», — это вообще редкая и оригинальная книга по проблеме, которую почему-то прячут за семью печатями.
Выйдя из книжного, я заскочил в магазин рядом и купил баул — такой, с которым раньше ходили доктора, — и, положив в него книги, отправился на вокзал.
8
