Владимир Курносенко - Милый дедушка
Вообще, по всему, дядя Леня был как бы неосуществленный до конца аристократ, но не в классовом смысле, а в душевном. Например, он любил красивый жест. Думаете, много их, тех, кто любит красивый жест? Нет, их мало. Но красивый жест это красивый жест, и может, потому и кажется, что их много, тех… Дядя Леня был аристократ-пятидесятник. Я хочу сказать, он был аристократом, или, если хотите, пижоном из пятидесятых годов, — нет, все-таки не пижоном. Артистом, что ли. Ну вот из тех, кто знает, что и как носят сейчас, какие слова, галстуки и прочее, прочее, чтобы было ясно, что человек понимает. Да, конечно, дядя Леня был глубокий провинциал с далекого курорта, где ему было тягаться с настоящими-то пижонами, но стиль от пятидесятых в нем задержался, и жил, и бродил в нем, как светлый легкий огонь, и все мы вокруг этого огонька, посмеиваясь, грелись и грели, простите, в каком-то смысле, свои руки. Итак, кочумай, одеколон «Шипр», легкое наружное презрение к женщине, а руки-то, гляди, у тебя, как у Печорина, говорил он, а сам косился на свои в самом деле бледные, с худыми длинными пальцами руки. Тетя Лора, жена дяди Лени, тоже была жертвой его аристократизма. Во-первых, всю их длинную жизнь он звал ее на людях только по фамилии, нет, не по своей, как любят иные самолюбивые мужья, а по ее, девичьей, и в том тоже был свой тех времен шарм. Тетя Лора была большая, красивая, но обыкновенная женщина. В ней не было изящества, по которому в глубине души тосковал дядя Леня. И он пытался, конечно, пытался ее приобщить. Он вытаскивал ее на курортную эстраду, заставляя плясать с собой испанский танец, и тетя Лора выполняла все как надо, и хлопок, и поворот, и взгляд через плечо испанки, но слишком уж как-то механически, как бы просто, без тайны. А дело-то было как раз в этом. Именно… Выход. Кураж. Красота и загадочная небрежность. Неужели непонятно? А размер обуви у тети Лоры тоже, как на грех, был не из изящных. И всю молодость свою, то есть все время высочайшего к дяде Лене уважения, бедная тетя Лора проходила еле переставляя свои стертые большие ноги с поджатыми пальцами. Дядя Леня, стесняясь, покупал ей туфли на два размера поменьше.
Я же говорю, он был аристократ пятидесятых.
В те времена еще не прогремела Софи Лорен в знаменитых туфлях на размер больше, чем нужно. В туфлях, столь необходимых для раскованной ее бессмертной походки. Но дядя Леня был аристократ своего времени, и душа его была другой.
Конечно, были и трудности.
Помню, в мой первый к дяде Лене приезд, ночью, на второй или третий день была ссора. Хорошо, говорил дядя Леня тете Лоре, я сейчас соберу чемодан и уеду, хорошо, хорошо. И стояла жуткая тишина, и мне было страшно на раскладушке, и куда же я денусь, волновался я, если дядя Леня уедет с чемоданом.
Но слышался шлеп босых ног, слышался шепот, и слава богу, думал я, слава богу, дядя Леня не уехал.
«Ругаются! — говорила моя мама. — А любят друг друга! Жить ведь не могут…» И улыбалась на них.
В тот же первый мой приезд я дрался с главарем местных курортных пацанов. Главарем был Витька, хороший парень, мы потом подружились с ним после драки. Была какая-то общая игра, мы заспорили, и Витька сказал: «Ну, городской!» — и мы начали. Иринка, единственная дяди Ленина дочь, бросилась за ним. И дядя Леня прибежал, дом был рядом, он прибежал, задыхаясь и зная, что я тут один. Нечаянно я попал Витьке по носу, и у него пошла кровь. Драка остановилась — тут и подоспел дядя Леня. И когда он увидал разбитый Витькин нос, он задышал еще чаще, не поверил в факт, а потом поверил, и, по-моему, кажется, он заплакал. Он поднял меня на руки и нес до самого дома, как толпа несет любимых футболистов где-нибудь в Южной Америке. Нес и глядел по сторонам, гордый и счастливый и за меня, и за себя, и за всю нашу родню.
Потом, приезжая к нам, он любил рассказать этот случай родителям и случившимся гостям, и Витька раз от разу становился все старше и здоровее, а к институту он был уже старше меня на четыре года и выше на голову, вот, вот на столько, показывал ладонями дядя Леня. Через несколько лет, приехав к дяде Лене на рыбалку, я встретил Витьку. Он был худенький и маленький и работал сантехником на дяди Ленином же курорте и тоже, между прочим, звал дядю Леню Лёнчиком.
А потом, случилось, дядя Леня меня обманул.
А возможно, это был и не обман…
Начинался пинг-понг. Уже не носили волосы назад, а носили «канадки», уже брюки, поколебавшись в ширине от колена до подошвы, снова становились широкими, обрастая бахромой, кистями и даже колокольчиками, но появился пинг-понг — настольный теннис — и для меня-то это и была главная победа времени. Я играл целые дни, играл один дома, стуча шариком об дверь, играл с сестрой Нинкой в нашем большом коммунальном коридоре, расчертив мелом пол, играл, выстаивая часовые очереди в доме через дорогу, играл в паре, в темноте, — и скоро, месяца через четыре, в нашем дворе меня могли обыграть только два взрослых парня, которые занимались в настоящей пинг-понговой секции на стадионе «Труд». Они даже пытались переучить меня и поставить мне удар справа (из-за роста я приучился при ударе поднимать ракетку вверх вертикально, а не внаклон по диагонали, как требуется для настоящего удара). Я любил играть и все, что касалось игры. И стол, и сетку, натянутую и упругую, любил китайские шарики с красными иероглифами, любил парней, учивших меня бить. Но, конечно, главная моя мечта была мечта о своей личной ракетке, которую уважающие себя теннисисты берегут, как охотник бережет ружье. И вот у дяди Лени на курорте они должны были появиться — новые иностранные ракетки, он сам мне сказал. Ракетка называлась сэндвич. Ах, что это была за ракеточка! Под пупырчатым покрытием там была губка. Мяч шел от нее неслышно и вмертвую. И дядя Леня пообещал. Но счастью моему не суждено было… ладно! Приехал муж тети Лориной сестры, перед которым в грязь дядя Леня упасть не мог (тот приезжал на Увильды в черной казенной машине), и дядя Леня не выдержал, дядя Леня подарил ему мою ракетку. На весь курорт-то их прислали три, и та, подаренная дядей Леней, только и могла быть моей. И больше ее не было. Он ее подарил.
Я не подал, конечно, виду, что обиделся, и дядя Леня мою неподачу принял…
Но не мог же он, думал потом я, не мог же он сдержать красивый жест, если тот шел, шел естественно, органично, если он был уместен, нужен, необходим. Не мертвый же принцип! Не голая же добродетель! Так я себя уговаривал, но все что-то сомневался. Наконец, я вспомнил, какая у дяди Лени зарплата, как зовет он к себе всех, кого полюбит, перед кем захочет щегольнуть, а стало быть, половину всех встреченных им людей… Да, да, ни разу, никогда ничего не сделал он ради смазной и вонючей выгоды, для гешефта, для этой пресловутой пользы, и в этом, конечно же в этом только смысле, он и не был никогда плебеем. Да, да, говорил я себе, жест-то ведь не жлобский, жест-то КРАСИВЫЙ!
Когда устраивался концерт, дядя Леня, казалось, держал его один. То есть те два-три концерта, которые «обслуживающий персонал» устраивал каждый заезд для отдыхающих, и были дяди Ленины звездные часы. Он дирижировал хором. Мужчин в хоре, кроме дирижера, было два: паренек-электрик с драматическим тенором и конюх, певший глухим народным голосом и так широко раскрывавший рот, что в зеве у него отражались лампочки. Дядя Леня, дирижируя, тоже пел, стараясь незаметно, и когда он тянул палочку (а он дирижировал палочкой) туда, откуда ждал себе спасения, он загибал ее вниз, а чуткий его хрящеватый нос поднимался тогда вверх и замирал на самых местах. А когда «получалось», он радовался и для эффекта встряхивал волосами, и все это было даже лучше, чем само пение. Потом он поворачивался к зрителям и объявлял следующий номер, причем, стесняясь, пытался сказать что-нибудь смешное, в стиле эдак Шурова и Рыкунина, с некоторой как бы растирочкой. Но получалось у него тяжеловато, слишком уж он волновался. А потом, через номер-другой, через какую-нибудь Трандычиху, через народную песню из двух сдавленных женских голосов, без объявления он выходил танцевать. Плясать. Исполнять. Русского, цыганочку, мексиканский, испанский танец. Но больше всего чечетку, морскую или обычную, просто чечеточку, ведь были ж годы, она была шиком, были — когда она уважалась зрителем. Обычно он танцевал один или два из этих танцев; первый с партнершей, а второй соло. Иногда партнершей, я говорил уже, была тетя Лора.
Но лучшее в концерте начиналось тогда, когда дядя Леня выходил совсем уже бледный, когда кивал баянисту и начинал: «Потерял я покой, а-да-на-себя д мах-хнул рукой…» Песню, петую Райкиным. Дядя Леня пел не хуже, пел серьезно, без юмора, который вообще-то в песне предполагался; и про потерянный покой, и про себя, и так, будто огнеопасная женщина, похитившая его покой, сидела тут же, на деревянных этих лавках перед эстрадой.
А может быть, простите, так оно и было.
