Николай Фробениус - Другие места
– Это не важно, – сказала мама и взяла меня за руку.
Всю ночь я пролежал, прижавшись к ее спине, но так и не заснул.
Я называл отца Тихим. Но никому не говорил об этом. Хотя про себя всегда звал его Тихим. Если я долго смотрел в его зрачки, мне становилось страшно, что его тишина передастся и мне.
Однажды ночью я застал их.
Услыхал в саду какие-то звуки. Было лето, жара в доме, жара в голове. Я вышел в сад. Благоухала сирень. Теплая трава ласкала босые ноги. Сиреневый куст был похож на плащ. Я любил подкрадываться к нему так, чтобы меня никто не слышал. Страх щекотал глаза. Я снова услыхал те звуки. Мама, голая, сидела на нем, сидящем в садовом кресле. Глаза у них были закрыты, я все видел. Ее спину и бедра, его фаллос в черных устах между ее ногами. Его голова как-то косо покоилась между ее грудями, они были мокрые от его языка.
Я стоял на коленях под сиреневым кустом. Послышался его голос. Он что-то шептал, я был уверен, что это было что-то запретное. С величайшей осторожностью я пополз на коленях по траве, отдававшей мне свое тепло. Во мне пылал ужас, веки горели, я ослеп и полз на звук их голосов.
Тихий разговор.
Шепот.
Я уже чувствовал шедший от них взрослый запах.
Хвоя, сироп, водоросли.
Голос.
– Теперь я тебя знаю.
Она беззвучно смеялась.
Однажды я увидел их в супермаркете. Стоял между полками и наблюдал за ними. Обычно говорила мама, она что-то болтала на ходу, он шел и слушал, отвечал: да, нет, гм-м, о'кей. Но на этот раз они оба молчали. Снимали пакеты с полок, сверялись со своими списками. Переглядывались с почти незаметной улыбкой. Они двигались среди полок, как пловцы в синхронном плавании.
Беззвучные, восторженно таинственные.
Вокруг пенилась вода.
Не знаю, куда подевался тот безмолвный восторг. Может, это я перестал его замечать? Незаметные ласки, которыми обмениваются влюбленные враги. Может, это я все испортил?
Я отворачивался. Когда они обнимались, мне казалось, что мой взгляд погружается в какой-то извращенный мир. Думаю, это чувство знакомо всем подросткам. Любовная жизнь родителей – заразная болезнь. Беги!
Я пел. Играл на электрической гитаре. Часами повторял одни и те же гаммы. Теперь мне кажется, что это была особая форма депрессии. Мания повторения.
И сейчас, когда я это пишу, в моей голове звучат те гаммы.
И снова, и снова.
Я смотрю на свои пальцы, летающие по клавиатуре компьютера, словно они чужие, словно это пальцы человека, который никогда не играл на гитаре, не повторял часами гаммы. Я подношу руку к свету настольной лампы, трогаю кончики пальцев. Тогда подушечки пальцев у меня были мозолистые, жесткие. Теперь они стали гладкими.
Я вбил себе в голову, что повторять часами одни и те же места – это подвиг. Победа над скучным. Тот, кто не способен выдержать пытку повторения гамм, лишен этого самого.
То самое отличало интересных людей от неинтересных.
То самое отличало тех, кто чего-то стоит, от тех, кто стоит не больше, чем все остальные.
Иногда я отставлял гитару и ложился на кровать. Подушечки пальцев саднило, в них пульсировала кровь. Я был бледен. Уже несколько дней не выходил на улицу. Солнечный свет, проникавший сквозь занавески, казался искусственным. Я лежал на кровати и смотрел в потолок. По комнате расползалась какая-то бледность. Я часто лежал так часами, не в силах подняться.
– Я уверена, ты все сможешь, – говорила мама.
Попасть в футбольную команду.
Она умела заставить меня поверить в свои необыкновенные способности.
Без этих способностей я был бы таким же, как все. Никто не хочет быть таким, как все. Никто. Только не это. Лучше быть наркоманом, эксгибиционистом, пожалуйста, посадите меня в инвалидное кресло и столкните со склона. Выройте яму. Сбросьте меня в эту яму или поднимите на вершину дерева. Я буду сидеть на дереве и рычать, пока не получу золота. Я весь в золоте, оно свисает у меня с волос, висит на мошонке, прилипло к ногтям и коже.
– Я уверена, ты все сможешь.
Попасть в первую команду.
– Я уверена…
Она наполняла меня своей верой, как наполняют стакан.
Заполненный ее верой, я перелезал через изгородь и бежал на площадку к футбольному тренеру.
(Мешок с дерьмом!)
– Ты сможешь.
– Сможешь все, что захочешь.
Заключить контракт на запись диска. Поступить в Театральную студию. В мамином голосе скрывался завоеванный континент.
Я передразниваю ее голос. Восторг. Чтобы избавиться от этих слов, я извращаю звуки так, что кажется, будто я кричу в туннеле.
Испорти все одной перевернутой мыслью!
Раздави мир одним словом!
Выйди из меня!
Скользкая сука!
Я топчу тебя ногами!
Прыгаю на тебе, ты лопаешься и растекаешься по полу, вскоре от тебя остается только слизь.
Прости.
Ни из кого из нас ничего не получится, если я не растопчу тебя в лужу слизи.
Поэтому я уехал.
Слизь!
Ты здесь?
Я прыгаю на тебе, втаптываю тебя в землю. Поддаю ногой, и ты летишь в туннель.
Ты опять вырастешь, Слизь?
Становишься еще больше?
Наш дом построен в английском стиле.
Я открыл старую кованую калитку и вошел в сад. Все выглядело как раньше.
Мама любила наш сад.
Сирень, клубничные грядки.
Невысокая нестриженая трава. У сада всегда был немного богемный вид, это было частью его очарования, этакая непричесанная элегантность. За время моего отсутствия в нем появилось несколько новых деревьев – по-моему, это были сливы. Зато часть деревьев исчезла. Яблоня, казалось, умерла на корню. Ей уже не оправиться. Под деревом лежала куча веток. Кто-то сгреб ветки с лужайки и обрезал старого великана. Короткое время я смотрел на сад, на пробивающуюся траву и старые ветви.
Заглянув в окно гостиной, я увидел там какого-то человека, он ходил взад и вперед по нашей гостиной. У него было круглое лицо и широко поставленные глаза.
Что он там делает, в маминой гостиной?
В руке он держал блестящую трубку. Он водил ею по полу взад-вперед.
Человек пылесосил.
Я вошел в гостиную.
Он уставился на меня как на взломщика.
– Кто ты? – спросил он и выронил трубку из рук.
– Сын хозяйки. – Я попытался улыбнуться.
– Сын?
– Ну да, сын Мириам.
– А-а…
– А ты кто?
Он поколебался:
– Я помогаю ей по дому.
– Помогаешь по дому?
– Да. Делаю уборку.
– Почему?
Он не ответил. Мы не сводили друг с друга глаз. Странное молчание.
– Сама она не может.
Его улыбка была похожа на шрам, перерезавший лицо.
– Не может пылесосить?
Он помотал головой.
– Это точно?
Он не знал, что сказать.
– Мириам наверху?
Он кивнул.
Я взглянул на лестницу. И вдруг почувствовал, что у меня нет сил преодолеть все эти ступени. Я перевел взгляд на парня, он стоял, опустив руки. У меня снова началось головокружение. Я с утра ничего не ел. В желудке урчало от голода.
– В доме есть какая-нибудь еда?
Я пошел на кухню и открыл холодильник. Видно, у мамы совсем пропал аппетит. В холодильнике я нашел только пакет йогурта и тюбик икры. Съев йогурт, я вернулся к лестнице. Парень уже снова включил пылесос, но я чувствовал на себе его взгляд.
В три прыжка я взлетел по лестнице.
Открыл дверь маминой спальни. Там было тихо и темно. Прищурившись, я разглядел обои и письменный стол у окна. Все вещи были на прежних местах. В маминой спальне всегда была особенная атмосфера. Ее невозможно описать. Не такие, как всюду, краски, другие запахи. В такую комнату страшно входить, вещи здесь таят нечто необъяснимое, как будто они вот-вот обовьются вокруг твоей шеи и уже не отпустят. Сейчас здесь пахло лекарствами. У дальней стены виднелась кровать.
На ней кто-то лежал.
Я остановился посреди комнаты. Ноги отказывались идти дальше. Я смотрел на фигуру в кровати. Тяжелое дыхание, словно там в простынях лежал какой-то пыхтящий аппарат. Я хотел подойти поближе, к самой кровати, но не мог сдвинуться с места. Фигура в кровати издала какой-то звук, похожий на бульканье. Приподнялась на локтях. Я прошел боком мимо окна.
– Это ты, Стиг?
Я обернулся.
– Пожалуйста, дай мне попить, – произнес слабый голос.
Я зажег свет и протянул ей стакан, стоявший на ночном столике. Только теперь я увидел ее лицо. Оно было похоже на портрет, сделанный по памяти. Словно кто-то нарисовал ее и вставил рисунок в рамку. Белокурые волосы поседели и стали как пух. На лице как будто застыло благолепное выражение. Голубые глаза смотрели на меня взглядом, значение которого я не понимал никогда. В нем было столько всего! Раньше я часто всматривался в ее глаза и меня бросало из одной крайности в другую, я не понимал, должен ли я подойти и обнять ее или убежать и спрятаться. Не знаю, понимала ли она сама, что в ее взгляде всегда было что-то внушавшее людям неуверенность.
Я кашлянул:
– Я получил твое письмо. Спасибо.
Лежавшие на перине руки были худые и морщинистые. Мне захотелось взять ее за руку, но я не мог преодолеть себя. Я сел на край кровати, смотрел на ее руки и не двигался. Неожиданно она потянулась ко мне, обвила руками мою шею и так крепко прижала меня к себе, что я растерялся.
