Николай Фробениус - Другие места
Я быстро подошел к телефону-автомату и отыскал в справочнике фамилию Хенни. Она жила на Кребсгате в Торсхове. Я долго смотрел на ее фамилию, потом вышел из будки и побрел к Национальному театру. Разговор с Хенни был бы примерно такой:
– Это я.
– Простите?
– Мне очень жаль.
– Что?
– Я понимаю, что звонить глупо. Я имею в виду, после такого долгого отсутствия. Меня не было слишком долго, – правда, я не думал, что все так получится… Мне не следовало звонить, но я столько думал о тебе…
– Простите, кто это?
– Кристофер.
– Какой Кристофер?
– Ты не узнала мой голос?
– По-моему, вы ошиблись номером.
– Хенни…
– Не понимаю, о ком вы говорите.
– Пожалуйста, не мучай меня, не надо…
– Чего не надо?
– Я только хотел попросить прощения.
– Прощения? За что?
– За то, что я уехал.
– Не понимаю, о чем вы. Вы уверены, что не ошиблись номером?
– Что ты хочешь, чтобы я сказал?
– Я хочу, чтобы вы положили трубку и больше никогда не звонили по этому номеру.
– Но, Хенни…
В центре я сел на трамвай и вышел там, где всегда выходил раньше. Когда я уехал, это была конечная остановка. Здесь трамвай делал петлю и шел обратно. Теперь рельсы вели дальше, к новому зданию Центрального госпиталя. Сойдя с трамвая, я остолбенел, не сводя глаз с новых трамвайных путей.
Потом пошел по Юн-Коллетс-алле.
Надев темные очки, которые были у меня в кармане, я почувствовал себя лучше. Толстые ультрафиолетовые фильтры отделяли меня от улицы моего детства. Мне не нужны были свидетели моего возвращения.
Островерхие дома, крытые черепицей. Узкие окна, глядящие на блеклые лужайки. В этих улицах и домах было что-то неизменное, как будто они всегда тут стояли и всегда будут так выглядеть.
Я заглядывал в сады, на вишневые и сливовые деревья: ностальгия через солнечные очки. За оградами лежали оазисы возможностей: кража фруктов и озорство, драки, флирт – мгновения, столь нестерпимо мучительные, что они длились вечно.
Под деревьями (еще голыми) были сделаны плоские каменные площадки, на них стояли кованые чугунные столы, там наши родители в сумерках пили вино. Сейчас они заброшены и забыты, никто больше не вспоминает о чугунных столах. Какой-то человек в плаще сгребал листья перед собачьей конурой. Я оглянулся и через очки посмотрел на небо. Ничто не предвещало дождя, из-за облаков выглядывала половинка солнца. Я подумал об осторожности этого человека – его плащ был застегнут на все пуговицы.
Тополя на Юн-Коллетс-алле были похожи на обгоревшие спички, но, сняв солнечные очки, я увидел, что почки на них уже лопнули, на черных кронах виднелись маленькие зеленые точки.
Потом я повернулся и посмотрел на крыши. Не знаю, что на меня нашло. Сейчас мне хотелось только стоять и смотреть на крыши и на свет в окнах факультета социологии.
Маме нравилось жить рядом с университетом. Вообще, я не понимаю, почему ей так нравился университет, ведь он до ужаса безобразен. Его здания похожи на гигантские кирпичи с узкими щелками для подглядывания. При одной мысли о том, чтобы оказаться запертым в таком кирпиче, меня охватывала паника.
Но, может, это соседство позволяло маме чувствовать себя по-настоящему интеллигентной.
Осло – это парк, внутри которого есть дома и улицы. Нетронутая природа начинается уже рядом с центром. Великолепное пространство, занятое лесом и камнем. Жители Осло любят природу. Каждое воскресенье они с утра устремляются в пригород, чтобы приобщиться к дикой природе, это их Диснейленд. Они дышат головокружительно чистым воздухом и отдают дань традиционным норвежским пешим прогулкам. По тропинкам, посыпанным гравием, тянутся бесконечные вереницы людей. Идут, чтобы взглянуть на девственную природу. Лесные озерки и черничные поляны. Ели. Журчащие ручьи. Заросшие горки. Все это вызывает восторг у гуляющих.
Мама, скорее, относилась к тем, кто сидит дома. Она не очень любила бывать в лесу или на природе. У нее поднималась температура, если до ближайшего книжного магазина было больше десяти минут ходу. К тому же она часто болела. Врачи рекомендовали ей покой.
Отдых.
Наш дом был идеальным местом для отдыха. Он стоял изолированно. До него не долетали почти никакие звуки. Соседи у нас были тихие. И такие интеллигентные, что никогда не устраивали ссор после десяти вечера. Настоящие гуманисты с детьми-вундеркиндами. Словом, это было идеальное место для человека, обремененного недугами.
Мама любила сад.
Сирень. Клубничные грядки.
Мои родители тоже были интеллигентными гуманистами. Они обсуждали с соседями политику, рост насилия и потепление климата. Каждую среду у нас устраивался семейный совет. Все должны были присутствовать и участвовать в принятии решений. Демократическая семья.
Мы вместе ходили в театр.
Мама любила поговорить. Она умела на все взглянуть с интересной точки зрения. Она горячо обсуждала страх перед автоответчиком, трагедию Джимми Картера, электронные технологии, идущие на смену человеческому обществу (она была уверена, что скоро – это только вопрос времени – нас всех вытеснят машины), сладостные природные ароматы из «The Body Shop», соотношение между стиральными машинами и оргазмами у женщин шестидесятых годов, зубочистки и холостяков.
Отец разговаривал совершенно иначе. Он говорил глазами. Его взгляд скользил по комнате, ни на чем не задерживаясь.
Иногда его с головой накрывала сеть молчания, я смотрел на его замкнутое лицо, стараясь понять, о чем он сейчас думает.
Когда они ссорились, я всегда ждал, что сейчас он уйдет и хлопнет дверью. Мама никогда не умела вовремя остановиться. Ссора не успевала разгореться, как отец был уже за дверью.
Он сердито бродил по улицам, безымянный и нерешительный.
Мама вздыхала, глотала витамины и пила портвейн из дорогой рюмки. Я спускался к ней. Она объясняла мне, что с отцом трудно ссориться; я не понимал, что она имела в виду, но спросить не решался. Потом она заваривала чай, мы играли в карты и ждали, когда отец вернется домой.
Он неожиданно появлялся в дверях, улыбался ребяческой улыбкой, подходил к маме и целовал ее. Они обнимали друг друга, а я отводил глаза от их словно сросшихся лиц.
Мы играли в карты вместе. Отец здорово играл в карты.
Ночью после такой ссоры я лежал в кровати и прислушивался к звукам, которые наполняли дом; труба в подвале подтекала, и вода поднималась в дом, бурля, заполняла комнату за комнатой и заглушала все звуки.
Я весь сжимался под периной, под кроватью, под ковром, прижимался лицом к доскам пола и исчезал.
Я выключил стереопроигрыватель.
В доме было тихо.
Я знал, что мамы нет дома. Литературный вечер в каком-то книжном магазине в центре. На минуту мне показалось, что отец сейчас тоже уйдет. И ничего мне не скажет. Я встал. Открыл дверь в коридор. Тихонько прокрался к лестнице и спустился вниз. Через приоткрытую дверь заглянул в гостиную.
Отец сидел на диване и смотрел в окно. Шел снег. В камине, объятые пламенем, потрескивали дрова. Несколько минут я наблюдал за ним. Глаза у него были закрыты. По дому разлился странный покой, словно он исходил от какого-то агрегата в его теле, подумал я.
Думаю, он любил одиночество. Иногда я замечал, что ему неприятно общество других людей. Ему было приятно одиночество, приятно, когда рядом никого не было.
Они были странной парой.
Их лица казались мне похожими.
Они будто отпечатались друг на друге.
Может, он потому так и любил маму, что она оставляла его в покое.
Через шесть месяцев после моего рождения мама снова забеременела, но на поздней стадии беременности у нее случился выкидыш. Когда я подрос и стал интересоваться, почему у меня нет братьев или сестер, она все мне объяснила. О выкидыше. О предупреждении врача больше не беременеть. Беременность могла оказаться для нее опасной.
В восемь лет я много думал о моем неродившемся брате. Я не сомневался, что это был мальчик. Каким бы он стал?
Кто из нас лучше играл бы в футбол?
Я закрывал глаза и пытался представить себе его лицо.
Он мне снился. Я дал ему имя.
Аксель.
Однажды ночью мне приснилось, что он сидит на мне верхом. И сжимает руками мою шею. Я смеялся. У него побагровело лицо. Он злился. Я не сбросил его рук, понимая, что он не представляет для меня угрозы. Ведь я был на целый год старше. Кто же мог знать, что он окажется таким сильным. Аксель выжал из меня весь воздух. Я кричал и барахтался, но он не отпускал меня.
Аксель.
Иди к черту!
На краю кровати сидела мама и гладила мой лоб.
– Расскажи, что тебе приснилось, – сказала она.
Я помотал головой.
Она улыбнулась всем лицом.
– Хочешь лечь с нами?
– Я уже слишком большой, – сказал я.
– Нет. Еще не слишком.
– Мне скоро восемь.
– Это не важно, – сказала мама и взяла меня за руку.
Всю ночь я пролежал, прижавшись к ее спине, но так и не заснул.
