Джессика Андерсон - Лицедеи
Двадцать пять лет назад Сильвию пугало сходство с этой Девочкой, и даже сейчас она не без робости поставила фотографию юной Молли на место. Маленькая карточка Брюса в военной форме обтрепалась по краям, а большая Стюарта была так отретуширована, что его лицо казалось слепком из мыла. Ее фотографии не было. Но Сильвия уже научилась не обижаться и не позволила себе огорчиться.
Молли все еще стояла на кухне: — Подожди немного, Сил, я выйду с тобой.
На небольшой веранде, крытой черепицей, они пожали друг другу руки.
— Ну вот, Сильвия, очень было приятно.
— Да, мама. Спасибо.
Молли не умела прощаться коротко. Она сложила руки на груди и пошла к калитке.
— Я даже не говорю тебе, приходи еще.
— Я позвоню перед тем, как прийти. До свидания, мама.
— Подожди. — Молли осторожно оглянулась и понизила голос: — Правильно сделала, что вернулась. Родная плоть и кровь. Почему все должно достаться ей?
— Мама, я уже сказала тебе, — с трудом сохраняя спокойствие, проговорила Сильвия. — Я не знала, что он болен.
— Ну и что, теперь знаешь, верно? — решительно оборвала ее Молли.
Сильвия улыбнулась, закрыла маленькую калитку и, помахав рукой, быстро пошла вперед.
Сильвия свернула за угол; проходя под деревьями мимо церкви, она положила руку на грудь, задержала дыхание и с громким нарочитым «фу-у!» выдохнула. Она так боялась оказаться в лапах тоски, что не решилась произнести больше ни звука. Скользя по поверхности, Сильвия надеялась отодвинуть встречу с тоской до тех пор, пока наберется сил. Она знала, что ее изнеможение связано не только с перелетом через несколько часовых поясов, это чувство было слишком хорошо знакомо ей по прежним посещениям матери. Сильвии только казалось, что она идет на станцию, на самом деле она мчалась стремглав. Спустившись в тошнотворно грязный туннель, она добежала по втиснутой под его своды лестнице до нежных эвкалиптовых листьев, которые все еще раскачивались у входа и когда-то так часто ей говорили: «Успокойся!»
Кен вышел из душа, его редкие волосы лоснились от воды, на нем были шорты с отутюженной складкой и рубашка с короткими рукавами и открытым воротом. Эта одежда вместе с коричневыми сандалиями на ремнях, какие обычно носят дети, делала его похожим на воспитанника закрытого учебного заведения, где ставят отметки за чистоту и аккуратность.
— Она ушла?
— А ты что думал? — ворчливо спросила Молли.
— Ну конечно, это она из-за меня ушла, — добродушно усмехнулся Кен. — Во всем всегда виноват старик Кен. А мне, между прочим, показалось, что она очень милая спокойная женщина. Я-то думал, что увижу этакую отщепенку в грязном платье. Чем сегодня кормим нашу ораву?
— Жарю мясо, сам видишь.
— Слава богу, переоделась, а то напялила платье в обтяжку, вот-вот лопнет. Пива хочешь?
— Переоделась, потому что замерзла. У меня, между прочим, есть шампанское.
— У-у-у, — промычал Кен, изображая глубокое почтение.
Он взял банку пива и пошел в столовую, Молли тоже достала из холодильника банку пива, сняла с полки стакан и пошла за ним. Кен сел в кресло перед телевизором, на экране появилось лицо ведущего.
— А вот и Ян, — сказал Кен. — Привет, Ян.
Молли села рядом.
— Знал бы ты, как я расстроена, — сказала она.
— Не говори про это, дорогая. Тебе же будет лучше. Эй, посмотри, нет, ты только посмотри, какой у Яна сегодня галстук.
— Когда она, маленькая, приходила сюда из их дома, а потом уходила, я бросалась на кровать и ревела в голос, каждый раз ревела.
— Только сейчас не реви.
Молли глотнула пива, откинулась и выпрямила плечи.
— Я уже выплакала все свои слезы.
— Давай послушаем Яна, а?
— Я запретила себе плакать, запретила. Ее уносило от меня дальше и дальше каждую неделю, что я ни делала, как ни старалась, все было напрасно. Будто отлив уносил ее, а я, бессильная, сидела на берегу, кричи не кричи — нет ответа.
— Лучше выпей, дорогая.
— Это все ее штучки.
— Может, дашь Яну вставить хоть словечко?
— Сильвия-то была не виновата.
— Ты только что сказала, что виновата.
— Я сказала: «Ее штучки».
— Ну да, — вспомнил Кен. — А теперь давай послушаем Яна, ладно? Наша орава скоро ввалится.
— Никакая она не отщепенка, — сказал Стюарт. — С чего ты взяла?
— Я не имела в виду ничего обидного, — возразила Гермиона. — Скорее наоборот. На этой улице, да?
— Да. Как тебе нравится?
— Не очень.
Когда они переходили пустынную улицу, Стюарт, опасаясь машин, взял Гермиону под руку и зорко взглянул сначала направо, потом налево.
— Сколько лет Стивену?
Гермиона улыбнулась: — А тебе, Стюарт?
— Мне сорок семь. Я помню тебя школьницей. — Стюарт поднялся на крыльцо. — Входи, Гермиона, если не передумала.
Гермиона вслед за Стюартом вошла в холл, она стояла и рассматривала стены и потолок, поворачивая голову во все стороны. Стюарт подошел сзади и опустил руки ей на плечи. Гермиона выскользнула из его рук и сказала, что холл довольно большой.
— Только слишком темный.
— Другие обои сделают его светлее. Здесь столовая, — сказал Стюарт, открывая дверь, — а там, за двойными дверями, гостиная.
— Понятно, — взволнованно проговорила Гермиона. Прошлась по комнате и сказала: — Да, эта часть дома очень хороша.
— А мебель плоха?
— Я вижу, что это дорогая мебель, и все-таки она нехороша, да, нехороша. Но мебель, конечно, можно заменить.
— Конечно, Гермиона, мебель можно заменить. Ход в кухню отсюда.
— Покажи остальное.
Они снова пересекли холл.
— Здесь может быть все что угодно: кабинет, комната для гостей. Ванная и туалет за той дверью. Хочешь посмотреть второй этаж?
Но Гермиона уже прошла через холл и направилась к лестнице.
— Большая спальня здесь? — спросила Гермиона. — О, великолепно. Нужно только убрать все эти пуфики. А как другие спальни?
— Просто спальни.
— Там что-нибудь не так?
— С чего бы я стал это скрывать? Такие же старомодные спальни с пуфами и прочей ерундой.
— Ты сердишься?
— Нисколько.
Гермиона села на край кровати и улыбнулась: — Нет, сердишься.
— По-моему, это пустой разговор.
— Ты сказал, что помнишь меня школьницей, а что, собственно, ты помнишь?
— Да, ничего. Я знал тебя совсем маленькой. Ты была прелестным ребенком, такие ласковые темноволосые девочки встречаются в итальянских семьях.
— В этом и было мое несчастье, — с горечью сказала Гермиона.
— Что? Ну ладно, подожди минутку. Когда ты подросла, я часто видел тебя на автобусных остановках или еще где-нибудь — у Эриксонов, например, — и говорил себе: «Из нее вырастет хваткая женщина, она своего добьется».
Гермиона подняла брови и в полном недоумении тихо переспросила:
— Хваткая?
— Подожди минутку…
— Это я — хваткая? Когда уже столько лет…
— Подожди. Вот почему я так удивился, когда ты ввязалась во все эти дела: протесты против атомной бомбы, против войны во Вьетнаме, выступления в защиту аборигенов, неимущих. Потом появился Стивен, и дел этих стало еще больше. Я думал, ну что ж, она вновь превращается в милого маленького ребенка.
Гермиона встала, выдвинула ящик комода, с шумом задвинула.
— Так и было на самом деле, — сказала она.
— Возможно, так и было на самом деле. Но потом — только не думай, Гермиона, что я не знаю, о чем ты тоскуешь, — потом ты поняла, что… «сыны века догадливее сынов света»[3]… Когда я прочел эту фразу, я подумал: а ведь верно, черт побери. Для детей света нет надежды.
— Библия производит такое сильное впечатление, — растерянно проговорила Гермиона, — потому что там в каждом слове есть тайный смысл.
— Прочти я эту фразу в вечерней газете, она тоже произвела бы на меня впечатление.
— А если нет тайного смысла, в другом месте будет сказано что-нибудь прямо противоположное.
— Дети света оказываются глупцами по сравнению с остальными детьми своего поколения. То есть сейчас. То есть в тот единственный отрезок времени, какой меня интересует, потому что другого у меня нет. Да-да, я знаю, Гермиона, что у тебя трое малышей, и притом замечательных малышей. Не порви ты с детьми света, я не сказал бы ни слова. Но ты порвала, сама, я тут ни при чем. Я оставался наблюдателем. Ты перешла на нашу сторону.
— У меня есть еще муж.
— Мужья в состоянии сами позаботиться о себе. Я не верю, что ты забыла тот вечер у Эриксонов, я помню и ты помнишь.
— Мне вспоминается какой-то вечер у них на кухне: были Рози, Сильвия и Кейт, ты пришел с Питером Эриксоном и с его братом. Пришел пьяный.
— Под конец вы втроем тоже были хороши.
Гермиона побродила по комнате, открыла шкаф.
