Юрий Красавин - Русские снега
Патроны лежали у него на ладони, новенькие, сияющие, будто золотые — они притягивали взгляд. «Мужики» молчали.
— Еще пять штук! — стал уговаривать Ваня. — Иначе не получится. Давайте, выкладывайте, и сыграем. Ну? Илья! Никита!
Они переглянулись и сказали чуть не в один голос:
— У нас больше нет.
Смотрели при этом честными глазами, просто невозможно было им не верить.
— Ну, хоть две штучки, а? Будет много грохоту, дыма и огня. Потом играйте уж без нас. Ну!
Они дружно помотали головами: нету, мол.
— Алешка, а у тебя?
Алешка замотал головенкой сильней всех.
— Жалко… Ну, на нет и суда нет, — решил Ваня, пряча патроны себе в карман…
4.Дымоход над трубой Шурыгиных пробивали вдвоем: Ваня и мать. Когда выбрались наверх, на волю, замерли, пораженные.
Прямо над ними было чистое небо, настолько густо усыпанное звездами, что это озадачивало. Тишина стояла оглушительная! — только потрескивало что-то благозвучно то ли в ушах, то ли в окружающем морозном воздухе. Вокруг простиралась равнина — белый снег уходил в темень, обретая едва заметный голубоватый оттенок. Казалось, равнина имела совершенно круглую форму, как грампластинка, и они, двое, совместно являли собой что-то вроде того штырька, что в центре ее.
— Красиво как… — сказала Маруся, вздрагивая и голосом, и всем телом.
— Ты озябла, мам?
— Нет… Это я от страха. Никогда не видела такого неба. Тебе не страшно, Вань?
— Вот если бы Полярная звезда съехала к горизонту, я испугался бы. Но она, слава Богу, на месте.
Они стояли рядом, только головы да плечи наружу; даже дыхание затаивали — так тихо было.
— Я не узнаю этого неба, — растерянно говорила Маруся. Ведь ни одного знакомого созвездия! Слишком много звезд, а некоторые очень уж крупны.
Над самым горизонтом бесшумно плыло то ли серое облако, то ли огромная птица. Впрочем, ни то, ни другое сравнение не объясняло, что же это такое было, но оно имело неестественную соразмерность в очертаниях — нет, это не облако.
Звезды исчезали, заслоняемые этим летящим объектом, а на его боку светились оранжевые огни, расположенные в линию; короткий луч щупал землю внизу — так плывущая утка выискивает на дне водоема корм.
Все отчетливей становились обтекаемые очертания небесного корабля, и словно бы сияние запечатлелось над ним… в форме угловатых парусов на трех высоких мачтах!
Несколько мгновений спустя, с необыкновенной отчетливостью Сорокоумовы увидели, как отделилось от него нечто белое и круглое, с просвечивающим внутри голубоватым шаром наподобие желтка в курином яйце: то есть середина, где полагалось быть желтку, была наполнена голубоватым светом. Оно стало плавно спускаться, пересекло линию горизонта, взрывая снег, на расстоянии этак в километре или даже менее… на фоне снега очертания его вырисовывались уже не так резко, хотя и вполне отчетливо. В голубоватой сердцевине можно было различить несколько человеческих фигурок… да, именно человеческих, — отчетливо видны были головы, руки, ноги…
«Яйцо» вошло в соприкосновение с поверхностью снега на расстоянии этак километра от деревни Лучкино и скрылось, утонуло. Тотчас же еще одно «яичко» отделилось, но не стало спускаться вниз, как первое, а заскользило наискось, приостановилось и двинулось дальше, после чего скрылось.
Ваня с Марусей проследили за его полетом, а когда оглянулись, большого корабля уже не было: то ли улетел, то ли растворился, растаял.
— Почему ты молчишь, Вань? — спросила потрясенная Маруся. — У меня ум за разум… Что это такое?
Он пожал плечами.
— Но ты же видел! Скажи хоть что-нибудь.
— Дело ясное: прилетел неопознанный летающий объект… с него сошли мужички в лаптях или босиком…
— Какие мужички?
— А вот те, что мы встретили давеча.
— Откуда же они взялись?
— Спроси что-нибудь полегче. Вот и белые офицеры тоже… может и они оттуда.
— Неужто в самом деле прилетели? Что ты такое говоришь, Ваня!
Маруся даже возмутилась, то ли на сына сердясь, то ли на «мужиков» да «белых офицеров».
— Не напрягайся, — посоветовал сын, — а то крыша поедет. Относись как к делу обычному. Подумаешь, корабль в небе! Подумаешь, инопланетяне в лаптях! Пусть гуляют… Завтра, глядишь, кваском нас угостят. Абсурд, конечно, но уж такова наша жизнь: все перевернуто с ног на голову.
Он хотел рассказать матери, как угодил давеча в чужую баню, но решил пока не делать этого.
5.По пути домой неясная догадка или призрачное воспоминание мучило его: он видел, видел ранее этот плывущий по небу парусный дирижабль… и то, как от него медленно и плавно отделилось нечто меньшее по размеру, с размытыми очертаниями, похожее на яичко с мерцающим «желтком».
Где он это видел? Когда? Наверно, во сне…
И вдруг его озарило: да, он видел это! Когда мчался от Сухого Поля на своем мотоцикле, перед глубокой ручеиной с узким мосточком, глянул на небо по какому-то странному желанию — там было как раз то летящее, похожее и на дирижабль, и на плывущую утку, и… да бессмысленно искать сравнение! Его тогда поразило, что над этим огромным летящим объектом сияли на солнце белые паруса… как над кораблем времен великих географических открытий.
В то мгновение, когда мотоцикл потерял опору, Ваня увидел и отделяющееся «яичко»… На этом все и оборвалось.
Теперь ему казалось, что он близок к разгадке происходящего, но в чем она, эта разгадка, не понимал.
Придя домой, опять хотел подняться на крышу, наверх, и посмотреть еще раз, что там, но сон властно одолевал его. Лег в постель — перед глазами знакомые созвездия, затерянные во множестве звезд.
А рядом — даже не за стеной, а совсем рядом! — слышался неторопливый мужской разговор — не двоих, не троих, а больше.
— Сметано сена в девяти зародцах возов на пять…
— Зародишки по два заколинишки, — закашлялся-засмеялся другой говорящий.
— На четыре сажени… да еще один на три сажени.
— У них возле Талова ручья в осьми заколинишках новочиста кошено осенью!
— По лугам да по ровным местам… ствол в два аршина — зовется дягиль-трава. Коленцами кривая, а лист яко же морковный.
«Заколинишки — что такое? — сонно думал Ваня. — Зарод, дягиль-трава — это знаю, а заколинишки что? А-а, небось, копна сена вокруг кола… Верно-верно».
А беседа, что происходила рядом, уже свернула и потекла в иное русло.
— Мы ж, сироты, мельницу строим, а работаем с Данилой-деверем да с Игнаткой… надобно человек осьмнадцать — двунадесять.
— Ты затейщик делу, с тебя и спрос. Не справисся — перстом тыкать будут и смеяться.
— К вешницам да затворам потребно навозу конюшенного до полуста возов, ей-бо…
— Затевать да починать — чего легче! Я што хошь заквашу — поди-ка испеки.
Опять и кашель, и смех.
Мирный был разговор, шутейный, без обид. А чем закончился — то Ваня заспал.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Долго ли спал, коротко ли? Забота подняла его с постели. Опять непонятно было, то ли дневная пора наступила, то ли ночная тянется. Тихонько обулся, одел куртку, успевшую высохнуть у печи. И хоть старался не шуметь, мать все-таки проснулась:
— Вань, ты куда?
— Выгляну наверх, — отозвался он. — Со временем надо определиться: ночь ли, день ли.
— Петух пел… Или два петуха разом.
И то слава Богу. А то ведь раньше-то помалкивали, не кукарекали.
Влез на чердак, оттуда на крышу. Тихо было — ни шума ветрового сверху, ни гула. Лестница стояла возле трубы; глянул вверх — небо черное, со звездами, значит, рано встал. Или день проспал и следующая ночь наступила? Поднялся по лестнице, высунул наружу голову.
Было по-прежнему морозно и безветренно. Очень даже морозно и совершенно безветренно. Опять полное безмолвие царило вокруг — так тихо, что слышался божественный шум роящихся звезд… Или это просто покалывало от мороза уши?
Звезды горели ярко, даже яростно и были крупны — не просто мерцающие источники света, а будто бы сияющие крупные бусинки-камушки, грани которых бросали в пространство живые пульсирующие лучи.
Ваня опять в восторженном ужасе смотрел вверх, словно видел небо впервые. Он совсем забыл о морозе, и напрасно: через минуту пришлось отчаянно тереть уши — они как-то скоро потеряли чувствительность и стали твердыми — этак и вовсе отвалятся, будто осенние листья с ветки.
Стал тереть руками в варежках сразу оба уха и вдруг замер: тонкий кисейный дождичек просеялся откуда-то из Млечного Пути, уплотнился, обретя очертания колыхающейся занавеси. Эта занавесь получила радужную подсветку — волны розового, фиолетового, слабо-желтого проходили одна за другой сверху вниз; местами цвет замирал, сгущался: розовый становился отчетливо красным, желтый переходил в зеленый.
