Доминик Фернандез - На ладони ангела
8
Британскому вторжению противостоял Амедео Савойский, герцог д'Аоста, вице-король Эфиопии. Удар по двум направлениям, из Эритреи на севере и из Сомали на востоке. Отец отправился на фронт в составе подкрепления. Оставив под натиском адмирала Каннингема Аддис-Абебу, итальянская армия закрепилась на плато Амба Алаги. 21 мая герцог капитулировал, послав предварительно телеграмму Муссолини: «Война не закончена, и мы еще вернемся на эту землю, орошенную итальянской кровью». Он умер несколько месяцев спустя, в плену, в Найроби. Отца, с другими военнопленными, держали в кенийском лагере до окончания военных действий. Четыре года за колючей проволокой, для разорившегося отпрыска равеннского патриция, который вернулся победителем с первой войны, и вынес со второй лишь амебиаз, малярию и неизлечимое отвращение к человеческому роду.
Когда он высаживался в Африке, мне едва исполнилось девятнадцать лет. Слишком поздно. Слишком поздно было взращивать во мне Закон, внушать мне Запретное. В ранее привычных для меня интимных ситуациях я безотчетно впадал в оцепенение под гнетом необъяснимой внутренней заторможенности. Вместо того, чтобы, например, с радостью идти с друзьями в бассейн, я под всевозможными предлогами увиливал от приглашения. При фашистах в Болонье был сооружен Олимпийский центр. Бассейн под открытым небом с амфитеатром, на скамеечках которого мы, растянув полотенца, загорали на солнце. Оттуда, с верхних ярусов, я наблюдал за пловцами. Еще недавно я мог до самого вечера сидеть и смотреть, как они развлекаются. Я скользил взглядом по поверхности воды и забавлялся, дорисовывая в своем воображении по обнаженному плечу пловца его погруженное в воду тело. В душевой под дружный гогот мы поочередно терли мочалками друг другу спину. У меня было такое любимое развлечение, я выбирал место рядом с каким-нибудь приятелем, известным своими амурными подвигами (лучше всего, если он к тому же, как настоящий фашист, заявлял о своем презрении к «педикам») и провоцировал в нем возбуждение, очевидные проявления которого было невозможно скрыть под тесным купальным костюмом, и которое ему явно импонировало. И теперь я сам стал избегать этих игр, с трудом перенося шокирующую близость обнаженных тел.
Я по-прежнему пропадал на футбольных площадках, но уже по совсем иной причине. Еще недавно я был счастлив просто бегать как угорелый, гоняя мяч на солнечном газоне вместе с полуголыми парнями. Но после случившейся во мне перемены, никто бы даже не догадался, с какой целью я стал ходить на стадион. Меня привлекала даже не столько та импульсивная чувственность, которая сплачивает парней во время игры, сколько риск быть сбитым противником и вернуться домой с травмой. Чем больше мною овладевала темная сторона сознания, тем грубее я вел себя на поле. Никогда еще никто не врывался с такой яростью в чужую штрафную, и никогда так решительно не бросался вратарь в ноги нападающему. Чего я добивался своими вызывающими действиями, как не удара по ногам, который послужил бы наказанием не только за мое безрассудство, но и за тот мрачный порок, тень которого простиралась над моей жизнью? Мне было не дано испытать это заветное облегчение. Как только матч заканчивался, я хватал пакет с одеждой и незаметно убегал, даже не переодеваясь и не заходя в душевую.
За мной прочно закрепилась репутация пуританина и спортсмена. Моим излюбленным времяпрепровождением стали одинокие пробежки в горах. Простое совпадение? Спустя десять дней после капитуляции при Амба Алага, я сел на утренний поезд и поехал до Пьеве ди Кадоре в Доломиты. Напялив шерстяной свитер и перчатки, я в одиночку начал восхождение на Форчелла Гранде, победоносно сжав в кулаке альпеншток: мне говорили, что на это уйдет три с половиной часа. Мне понадобилось всего два. Цепляясь своими коваными ботинками, я карабкался вверх по камням, которые с грохотом срывались вниз, разрывая гулким эхом безмолвие вечных снегов. Чистый воздух, азарт приключения, грандиозное зрелище каменистых склонов, теряющихся в сверкающих ледниках, наполняли мои легкие радостной и мужественной уверенностью. Расправив широкие крылья, над моей головой парил одинокий орел. Но когда я достиг вершины, предвкушая, как заслуженно отдохну после тяжелого перехода, я внезапно вскочил и бегом начал спускаться обратно. Угрожающее око Разума горных вершин за моей спиной указывало мне покинуть это место: «Да не оскверни своим нечистым присутствием доселе непоруганное одиночество гор!»
Подобный ужас меня охватывал лишь однажды в Касарсе, в тот день отец еще приезжал в увольнение. Я пошел один купаться в Тальяменто и спокойно нырял в ее зеленых водах между пустынных берегов, как вдруг мне показалось, как жуткое немое божество бездны хватает меня за ноги и тянет вглубь реки. Как будто я был осужден и приговорен к смерти за мне самому неведомое преступление.
Неужели отныне я должен был держать ответ перед всей вселенной, если даже солнце нацелилось на меня из зенита огромным зияющим глазом? Оно пронзало мой затылок своими лучами до тех пор, пока я кубарем не спустился вниз. Сверкающие пики кольцом окружали меня. В безоблачной лазури мертвенным светом блистал наконечник звезды, чье сияние еще утром не предвещало беды. Кругом ни одного деревца, под которым я мог бы укрыться в этой ледяной пустыне. Без устали кружил стервятник. Только вернувшись в деревню и хлопнув залпом три рюмки пунша, я пришел в себя настолько, что рассмеялся, вспоминая свои страхи.
У меня были тогда свои девчонки. Я дружил сразу с несколькими. Нерина, машинистка, несмотря на свое угольно-черное имя, выделялась среди них пышными золотистыми волосами. Я катал ее на велосипеде, на раме, возил ее по аллеям парка Маргариты. Из-за войны из зоопарка исчезли все экзотические животные. Осталось только две или три домашних птицы, и без того жалко смотревшиеся в слишком большой вольере страуса или зебу. Нерина просила меня проводить ее домой, она жила на другом конце города. Часто на улице ее окликал какой-нибудь студент, случайно выхвативший из толпы ее взгляд. Я ставил ногу на землю, она спрыгивала на тротуар и делала с ним несколько шагов, после чего он восхищенно подмигивал мне и исчезал. Он не знал, что уже через несколько минут я высажу свою пассажирку у дверей ее дома. А она, перескакивая через ступеньки, помчится по лестнице, чтобы не опоздать на семейный ужин.
Своих факультетских знакомых я предпочитал возить на островок посреди искусственного озера, вырытого у входа в парк. Там всегда было много народу, мы сидели на террасе шале и пили лимонад. Пятнадцатилетние camerieri[13] вовсю звенели бокалами, резкими жестами ставя их на мраморные столики, рядом галдели дети, которые крошили уткам булку, и связный тет-а-тет у нас никогда не клеился. Обычно я никогда не оставался наедине со всеми этими Джулиями, Беппинами или Флорами. К нам обязательно присоединялись Энрико, Матиас и Даниель со своими подружками.
Не думаю, что солгу, если скажу, что для них, как и для меня, самый приятный момент во время этих озерных прогулок наступал, когда наши подружки, которых звали домой их домашние обязанности, уходили, оставляя нас обсуждать между собой очаровательные особенности их внешности и спорить относительно тайны их притягательности. Сколько раз я замечал у ребят своего возраста, даже у Энрико, что наслаждение говорить о женщинах в их отсутствии подменяло собой усилия, требуемые для того, чтобы их покорять! Энергичные на словах, пассивные в деле. Они с легкостью вручали друг другу дипломы донжуанов. В этой ситуации, раз уж я защищал свой университетский диплом по Караваджо (который я так и не дописал), я предпочел бы сойти за художника.
Перед тем, как разойтись по домам и завалиться в кровать, опьянев от оргии шумных метафор, воспевавших зубы, глаза, бедра и скрытые прелести наших красавиц, мы также, бывало, мечтали о выпуске журнала, в котором бы печатались наши стихи. Я помню также тот вечер, когда запыхавшийся мальчишка, соскочив с велосипеда со стопкой спецвыпуска «Карлино», бросился с воплем к припозднившимся читателям: «Коалиция объявила войну Москве! Германские и финские войска вторглись на территорию большевиков!» В этой новости меня больше всего поразило упоминание маленькой скандинавской республики. В прошлом году вся пресса расписывала сопротивление армии Маннергейма, героизм финских солдат, которые скользили на своих лыжах, подобно эльфам, и то, как они били с флангов русские танки, чья выгоревшая броня еще долго дымилась посреди снежной пустыни.
Из всех моих тогдашних подружек самое нежное воспоминание я сохранил о Джованне Б. Будучи родом из еврейской семьи крупных книгоиздателей, именно она посвятила меня в тонкости расовых законов и научила ненавидеть антисемитизм. И хотя политика Муссолини сильно отличалась от геноцида в Германии (мне кажется, итальянским евреям никогда не угрожала физическая расправа, да и концлагерей на полуострове не было), все же она привела к целой череде одиозных выходок и преследований на государственном уровне.
![BlackSpiralDancer - Unwritten [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
