Арнольд Штадлер - Однажды днем, а может быть, и ночью…
Кастро называл личностей вроде них «lacra social»[48], сажал в поезд и отправлял в специальные исправительно-трудовые лагеря в провинцию, на уборку сахарного тростника, а по вечерам Кастро развлекали новыми анекдотами о «голубых», в которых основная роль, такая же, как в других краях бананам, отводилась туземному сахарному тростнику. Но поскольку никто не знал, где и как Кастро проводит вечера, это тоже был всего-навсего миф, и что он иногда смеется — тоже миф, и что он вообще еще жив — тоже. В тот год, когда произошла революция, Кастро было столько же лет, сколько Иисусу, когда того распяли. Может быть, Кастро уже давным — давно умер?
Сначала они безуспешно искали подходящее место. Их не пустили бы ни в один гаванский отель, да и к тете Эльвире они пойти не могли, ведь там жили десять человек, ну, совершенно незнакомых, все вместе в одной квартире, в том числе тетка из Комитета по защите революции, КЗР, сплошь люди, которые, как говорила, Рамона, могли ее выдать. И вот в поисках укромного местечка они бродили по центру города до половины второго ночи, пока наконец не нашли подходящий подъезд с оголенными электрическими проводами на полу, и Рамона то и дело повторяла: «Осторожно!»
Это произошло в подъезде неподалеку от Каса де Рон-и-Табакос.
Любовью они занимались стоя.
Потом Франц дал Рамоне сто долларов — подарок для матери, которая произвела на свет такую красавицу. И втайне возблагодарил Бога за то, что Он создал такое чудо. А Ренье караулил у входа, где днем сидит тетка из Комитета по защите революции, следит за всеми и сообщает о любых происках контрреволюционеров по переносной рации.
Она томно, как во сне, повторяла «si» и «baby», и легкость этой любви, реальная или воображаемая, составляла разительный контраст с венским нагромождением лжи, какой впервые предстала любовь Францу Маринелли.
Она проворно обернулась и поцеловала его, это было как жизнь, прекрасная, короткая, мучительная и непостижимая, — обернулась, стоя на ступеньку выше, и произнесла: «banana», — а потом спустилась первой, ведя его за собой, потому что знала дорогу. Тогда им еще не нужно было разговаривать, хватало простых слов, например «banana», «где» и «когда».
Фотографии!
На одной из них Рамона на Плаза де ла Катедраль записывает в его дневнике текст песни «Reloj», и в то мгновение, когда он ее сфотографировал, как раз дошла до слова «асаbа», до последней буквы «а», которую теперь вечно будет вписывать в его дневник:
Reloj поп marques las horas
reloj reten tu camino
porque mi vida se acaba. [49]
Но разве он прилетел сюда не для того, чтобы подготовить официальный визит делегации австрийских писателей? Он почти забыл об этой нелегкой и, разумеется, малоприятной задаче.
Визит писателей, с особым тщанием отобранных в министерстве, должен был состояться в феврале, когда еще нет изнуряющей жары. Значит, у Франца пока уйма времени.
Но он так ничего и не подготовил.
2В постели она, положив голову ему на живот, медленно поглаживала отзывчивые участки его тела, словно не знала, чем бы занять руки, или что-то искала, а Франц тем временем развлечения ради читал ей вслух статью из журнала «Штерн» о разоблачении чьих-то финансовых махинаций: «Не тесно ли членам правления в узких рамках закона?». Ее забавляло, как звучит немецкий язык в устах венца. Ей нравилось. Звучит ничего себе, приятно.
Ей было любопытно, как переводится заглавие. Франц попытался объяснить. Но она все неверно истолковала и тут же попросила для своего приятеля-гомосексуалиста презервативов размера XXL. В следующий раз Франц обещал принести большую упаковку.
Иногда, глядя на Ренье, он думал, что «голубой» дружок не такой уж «голубой», но потом отгонял эти мысли. Она рассказала ему, что Фидель, как только появился СПИД, заказал в Китае крупную партию презервативов. Но потом Куба отказалась от этих поставок — презервативы были слишком маленькие. «Для Китая в самый раз, а вот для Кубы не годятся», — заключила она.
Вскоре они задумали пожениться. На третий же день знакомства им пришло в голову недорого купить домик в центре Гаваны. Он был в восторге. Предстояло еще откормить двух поросят, без которых не обходится ни одна свадьба, а это было уже особо тяжкое по кубинским законам преступление.
Спустя неделю после знакомства с Рамоной Франц переехал из дорогой «Инглатерры» в «Довиль», отель подешевле, к тому же находившийся прямо на набережной Малекон, и теперь у него оставалось для Рамоны больше венских денег. Кроме того, Рамона знала в «Довиле» одного охранника и могла за взятку в двадцать долларов ночевать у него в номере.
Еще через неделю они нелегально купили у ее родственников в деревне под Сьенфуэгосом[50] двух поросят. Решено было сыграть свадьбу, когда поросята подрастут. Складывалось впечатление, будто свадьба зависит от роста поросят. За двух поросят Маринелли, совершенно не разбиравшийся в свиньях, заплатил целое состояние. Ему сказали, что поросята стоят три тысячи долларов, а семья Рамоны потом смогла купить на эти деньги квартиру. Поросят временно устроили у Рамоны, в закутке под лестницей, за невысоким кухонным шкафом, да еще на этом шкафу хватило места для двух электрических плиток.
Пока поросята не вырастут, Рамоне придется постоянно включать музыку на полную громкость, так как частный откорм свиней был запрещен и сурово наказывался: за убийство, совершенное впервые, полагалось три года тюрьмы, за впервые откормленную свинью, подумать только, — восемь. Тем не менее крыши Гаваны были самой большой свинофермой в бассейне Карибского моря.
Когда до завистливых соседей доносились странные звуки и запахи, возникали неприятные ситуации. Да и от самих свиноводов — любителей требовалась немалая сила воли и упорство, чтобы выдержать хрюканье и вонь.
Вскоре, чтобы показать поросят и познакомить с матерью, Рамона привела его к себе в квартиру, где жила, мечтала и росла во сне, как все дети. Комната, в которой она обитала с бабушкой, матерью и тетей, была так мала, что о ней и сказать нечего: единственной ее достопримечательностью оказались ярко-розовые часы в форме сердечка. Стрелками на них были маленькие стрелы Амура, причем минутная всегда обгоняла часовую.
Эта удивительная квартира представляла собой часть отгороженного и заложенного кирпичом подъезда, с лестницами, которые никуда не вели, внезапно обрывались, были обустроены под квартиры и до потолка заставлены скарбом жильцов. Площадь составляла примерно пятнадцать квадратных метров, и это при высоте потолков восемь метров. Но благодаря таким высоким потолкам Рамона и ее близкие выгадывали немного места, словно жили на отвесном склоне в Альпах. Таких квартир Франц никогда не видел. Здесь начинала кружиться голова. Потому что, кроме лестниц, на которых можно было бы сидеть, если бы они не были заставлены хламом, так что по ним и ходить-то можно было едва-едва, здесь еще лепились одна над другой две-три встроенные койки. «Немножко похоже на катакомбы, — думал Франц, — или на колонию пиратов на Южных Андаманских островах». Вот так жили в центре Гаваны на сороковом году революции.
Бабушка еще верила в Бога. Она была родом из провинции Холгуин и поселилась вместе с мужем на черной лестнице заброшенного городского дома, владельцы которого бежали в Майами. Она совершенно не боялась, что доживет до тех дней, когда явятся наследники из Майами и потребуют назад свое имущество. На этой бывшей черной лестнице она прожила свои самые прекрасные дни. Здесь были зачаты и родились все ее семеро детей. А сейчас ее, подопытного кролика, еще раз на несколько дней отпустили домой из онкологического отделения больницы с такой чудной, по мнению обследовавшего ее профессора, опухолью, что он просто нарадоваться не мог, — есть на чем студентов учить. Ведь студентам-медикам в Гаване тоже необходим живой наглядный материал. В остальном это тело уже списали со счетов, хотя оно до сих пор принимало пищу. Еду в больницу должны были приносить родственники, они ведь по-прежнему любили бабушку. «Мы делаем все, что в наших силах», — говорили им. Но уже спустя несколько дней онкологу больше некого было демонстрировать.
Вот ведь как бывает: приехала из деревни и умерла в городе.
Возможно, больше всех повезло поросятам, ведь они могли просунуть рыльца между ступенями лестницы.
На улице шел дождь, проезжали редкие машины, исчезавшие в сумраке.
В этой комнате, своими устремленными ввысь линиями напоминавшей готический собор, обитали Грасиэла и Роксанна, изредка ночевали Ольга и Лидия — женщины с пышными именами. Иногда сюда, наверно, захаживали и мужчины. Мать была ровесницей Франца.
Грасиэла в латексном костюмчике-стретч гнездилась на узенькой крутой стремянке, которая вела к ней в чуланчик, встроенный под лестницей между вторым и третьим этажами. Это была ее спальня. А над ней еще одна… Постепенно он стал догадываться, что под эту квартиру когда-то, наверно, приспособили черную лестницу, потому что в стенах можно было различить заложенные кирпичом двери. А за ними одна над другой теснились постели, в которых никто не спал в одиночку. В Гаване ни у кого не было недостатка в сексуальных партнерах, все с кем-то спали, впрочем, любовью нередко занимались агрессивно и грубо.
