Анош Ирани - Песня Кахунши
От папиросы почти ничего не осталось, а Сумди так ни разу и не затянулся. Застыл с открытым ртом.
Чамди переводит дух. Ему ужасно хочется, чтобы ребра и вправду могли защитить добро.
– Погасла твоя папироса, – наконец говорит он.
– Что?.. Нет, не погасла.
– Давай деньги.
– Как это ты такое выдумал?
– Мозги – великая сила.
– Ну ты даешь! Главное, на ночь глядя ее не рассказывай, а то вдруг мне покажется, будто бивень мои кишки рвет.
– Деньги давай.
– Кончай ныть. Не могу. Ананду-бхаи надо минимум двадцать рупий в день отдать. Двадцать с носа.
– А если я столько не собрал?
– Ты же тут первый день. Обойдется как-нибудь.
Может, Сумди выдумал этого Ананда-бхаи? Нет, Сумди добрый. Он ворует, это да, но ведь не врет. А врать гораздо хуже.
Ребра Чамди блестят на солнце, как настоящие бивни. Чего он, как дурак какой-то, придумывает сказки? Одно расстройство. Нет в этом городе никакого волшебства. Здесь кричат только от боли, а не от радости.
Из развалин сгоревшего дома выходит Амма с ребенком на руках. За ней следом – Гудди с бумажным свертком. Судя по масляным пятнам, в пакете еда. В другой руке у Гудди тот самый ящичек с надписью «ОМ», Чамди видел его прошлой ночью.
– Как дела? – спрашивает Гудди.
– Двадцать рупий на двоих, – отвечает Сумди.
– У меня пятнадцать. Продала одну Лакшми и одного Ханумана.
Она опускает ящичек на землю и открывает крышку. Вот это краски! Чамди кажется, будто он снова видит бугенвиллеи в приютском саду. Там, в этом ящичке, маленькие глиняные боги. Желтые, розовые, красные, голубые, зеленые, оранжевые и пурпурные. Вот длинноногий Хануман, бог-обезьяна с булавой в руке. Вот слоноголовый Ганеша. Вот Кришна, играющий на флейте. Чамди узнает их всех. Почему же здесь нет Иисуса?
– Ты сама их делаешь? – спрашивает он Гудди.
– Нет. Их одна старуха лепит, а я продаю. Половина выручки моя.
– Так ты не просишь милостыню?
– Нет. У меня есть работа.
– А почему ты не работаешь, Сумди?
– Я же тебе говорил. Ананд-бхаи не разрешает. Без его разрешения работать нельзя. И потом, я работаю. Шпионом.
Амма усаживается под навесом и кладет ребенка на землю рядом с собой.
– Что принесли? – спрашивает Сумди.
– Бутерброды.
– Класс!
– Какая-то тетка дала. Я уже поела.
– На всех хватит?
– Каждому по штучке. Амма не стала есть. По-моему, ребенок скоро умрет.
Чамди поражает, как спокойно Гудди об этом говорит. Есть уже не хочется.
– С чего ты взяла? – спрашивает Сумди.
– Губы у него совсем белые. Как у привидения. И как у Аммы.
– Налетай, – говорит Сумди.
Чамди снова надевает майку. Сумди берет у Гудди бутерброды и осматривает их. Поворачивается к Амме. Она глядит на Сумди, будто перед ней не сын, а каменное изваяние. Гудди ложится на горячий асфальт и щурится на солнце.
Один бутерброд Сумди протягивает Чамди. Картошка внутри булки еще теплая. С зеленым соусом чатни.
Сумди запихивает булку в рот целиком. Достает последний бутерброд, комкает и выбрасывает обертку. Подносит бутерброд к губам Аммы, но та отворачивается. Неожиданно Амма протягивает руки, словно хочет принять из рук сына драгоценный подарок. Сумди кладет бутерброд ей на ладони. Амма бросает еду на землю, вываливает в грязи и только после этого съедает.
Глава 7
Ночная мгла окутывает дерево. Сумди пересчитывает выручку – они с Чамди весь вечер побирались. Сумди собрал двадцать пять рупий, а Чамди всего семь. Но тратить их нельзя: Ананду-бхаи полагается отдать все, а уж он определит долю каждого. Но главное не это, главное – Чамди надо показаться Ананду-бхаи. Ведь если он обнаружит, что кто-то побирается без спросу на его территории, он может отрезать нарушителю палец руки или ноги.
Сумди уходит к трем ступенькам. Чамди остается наедине с Гудди, но девочка на него даже не смотрит. Ему очень хочется спросить, куда делась Амма, но он не решается. Будь она его матерью, он бы о ней обязательно заботился. Ну и пусть у нее с головой не все в порядке, все равно не бросил бы.
Чамди нюхает белую тряпку. Но чувствует свой запах, а вовсе не запах отца. Неужели когда-то его, Чамди, можно было целиком завернуть в этот лоскут?
– Отстань ты от своего платка, – сердится Гудди. – Зачем он тебе в такую жару?
Гудди заглядывает в свою жестянку. Там, наверное, деньги. Наконец она поднимает голову:
– Завтра пуджа.
– Завтра?
– Так что ты больше до завтра не ешь.
– Почему?
– Чтоб не потолстеть. А то в решетку не пролезешь.
– Я и не буду туда пролезать. И мандир грабить я не обещал.
– Тогда чего ты тут расселся? Вали отсюда.
Обидно. Зачем она так? Гудди совершенно уверена, что Чамди согласится украсть деньги. И напрасно. А правда, почему он не уходит? Чего он с ними сидит? Ему ведь обязательно надо найти отца. Тряпка промокла от пота. Вот бы налетел ветерок, сорвал ее и унес высоко в небеса. Поплыла бы она над трубами, над высокими домами, а Чамди помчался бы следом. У него ноги быстрые. А потом тряпка упала бы к ногам отца, и Чамди тоже. Но ветра нет, зато он слышит голос Гудди.
– Посмотрела я на твои ребра, – говорит она. – Запросто можно застрять. Лучше бы ты их втягивать научился.
– Не буду.
– Давай-давай, попробуй! Тебе же на пользу пойдет, – приказывает она. – Пузо втяни! Выдохни и не дыши, сколько сможешь. Начни сейчас и тренируйся, пока время есть.
Чамди глядит на нее: маленькая девочка в коричневом платье не по росту, оранжевые браслеты на запястьях, темные круги под карими глазами. Выгоревшие на солнце кудряшки, нестриженая челка. Даже в темноте Гудди выделяется на общем фоне. С другой стороны, чего бы ей не выделяться, если за ней – обуглившиеся стены и тускло освещенные лавочки. Нет, пожалуй, она бы выделялась даже на фоне деревьев в густом лесу. Трудно не заметить в траве свирепого тигренка, пусть даже кругом воет ветер и падают ветки. Сердце все равно замирает.
– Чего вытаращился? – спрашивает Гудди.
– Ничего. Просто слушаю.
– Я минут пять как замолчала вообще-то!
Возвращается Сумди, и очень кстати. Лицо у него мокрое. Умылся, наверное. Под тем самым краном.
– Готов?
– К чему?
– К встрече с Анандом-бхаи.
– А что, я тоже пойду? – спрашивает Чамди.
– Ты же новенький. Надо ему показаться. Иначе у тебя некоторые части тела пропадать начнут. Как по волшебству.
– Там этого тела – кот наплакал, – бурчит Гудди.
– А, уже подружились, – усмехается Сумди. – Гудди, а ты знаешь, что он читать и писать умеет?
Глаза у Гудди округляются, но она молчит. Прячет свою коробочку в ямку под деревом и прикрывает камнем.
– Пошли.
– Она тоже идет? – шепчет Чамди на ухо Сумди. – Это не опасно?
– Эй, ты чего там шипишь? – спрашивает Гудди.
– Чамди тобой восхищается, говорит, что ты просто ангел, – фыркает Сумди.
– Особенно когда рот откроешь, – поддакивает Чамди.
– Не нравится, заткни уши, – огрызается Гудди. – А лучше попроси Ананда-бхаи их оттяпать.
– Не обращай внимания, Чамди. Это она в тебя втюрилась. Увидела твои ребра и пропала, теперь так и будет все время в любви признаваться.
– Помолчи, Сумди, – просит Чамди. – Можно просто молча пройтись?
– Пройтись? – взвивается Гудди. – Ты что думаешь, мы гулять идем? Сейчас погуляем, цветочками полюбуемся, а потом зайдем в гости к доброму дяде Ананду-бхаи.
– Он же новенький, ничего не понимает, – старается угомонить сестру Сумди. – Ты лучше не очень болтай, а то наш юный воришка испугается и удерет.
«Запомните: украдешь один раз, а вором останешься на всю жизнь». Нет уж, лучше б не запоминать.
Ребята доходят до сгоревшего дома, обнесенного серой стеной. В стене – дыра, в нее легко пролезть. С той стороны школьная спортивная площадка. На дорожке в гравии остались три ямки, наверное, тут стояли крикетные ворота. Чамди сразу веселеет. Ростом он не вышел, мяч забить не может, и сил выбить его с поля тоже не хватает, но бегает-то он здорово! Чамди будет когда-нибудь лучшим полевым игроком в мире. Если противник битой пошлет мяч за линию, Чамди успеет добежать, прыгнуть, упасть. Сделает что угодно, но мяч остановит. А потом бросит обратно на поле с такой силой, что весь стадион взорвется аплодисментами. Чамди так и слышит восторженный рев толпы.
По другую сторону площадки тоже стена, дыры нет, зато есть железная калитка. Рядом спит бездомный пес. Он тяжело дышит, из пасти капают слюни, шерсть свалялась. Заслышав шаги, пес приоткрывает один глаз, но тут же засыпает снова. Гудди наклоняется и гладит его по грязному брюху.
– Заболел наш Моти.
Положив ладонь на собачий лоб, Гудди что-то шепчет. Что – не слышно. Потом обирает с Мотиной шерсти мусор. Постояв несколько секунд с закрытыми глазами, поворачивается и открывает калитку.
Они выходят на тесную площадь, скорее даже большой двор.
Уже совсем темно. Пятачок земли обступили дома, в желтых окнах однокомнатных квартир мелькают силуэты жильцов. Воняет табаком. Где-то громко плачет младенец. В дальнем углу двора блеет привязанная к колышку коза. Как-то тут слишком спокойно. Даже страшно.
