Татьяна Соломатина - Мой одесский язык
А Сашка спился.
Продал квартиру. Бомжевал…
Однажды весной я позвонила отцу. Мы пару минут поболтали о том о сём, и я спросила:
– Где ты? Отчего так шумно? Мне кажется, я слышу знакомые голоса.
– Мы празднуем сорок дней Сашке Харламову.
Так мог выразиться только мой незамысловатый отец.
– Сашка умер?.. – поперхнулась я. – Господи, да ведь он был старше меня всего на какие-то… Папа, что ты говоришь! Сорок дней не празднуют! Это поминки!
А потом подумала, что иным, может, и празднуют. Сашка не слежался, как карамельки, и не стух, как Сеня. Он сгорел. Рассуждать, кто виноват и правильно ли это – не имеет смысла. Что дадут размышления о том, каков должен быть генетический удел, если тётя Люба родила Сашку от какого-то алкаша-проходимца? Не верю я во все эти чепуховые закономерности. Откуда же тогда в Сашке была такая неизбывная тяга к чтению? Почему детские мои воспоминания о нём – это воспоминания о величайших географических открытиях моего Города, воспоминания о волшебном мире прозы Жюля Верна, о поэзии Фета и куплетах Беранже? И почему до сих пор я вспоминаю Сашку, стоит моему обонятельному тракту проанализировать пару молекул, испускаемых прелой листвой или чуть подгнившей картофельной шелухой, и воспоминания эти теплы и светлы? Я запомнила его в белом вязаном свитере, смеющимся, красивым, – похожим на актёра, исполняющего роль графа Калиостро в «Формуле любви», Нодара Мгалоблишвили. Откуда такие глаза у русского мальчика, зачатого русской от русского? Одесса?.. Ой, вэй! Непонятно, сложно, необратимо.
И всё же – просто, доступно и легко. Стоит поднять с земли жёлтый берёзовый лист и покатать его между пальцами…
Среди всего неисчислимого многообразия мира есть три константы, незыблемые, как соединение одного атома кислорода с двумя атомами водорода:
в детей нельзя утютюкать «козой рогатой»;
об детей нельзя бить предметы обихода;
и нельзя жить под одной крышей, не любя.
Всё остальное – кататься на мусоровозке, радоваться и грустить, испытывать блаженство и ужас, хранить всякие глупости в секретных коробочках, выходить замуж за вам и не снилось, разводиться с кем ни попадя, умирать, «праздновать» сорок дней и требовать филе камбалы до полного изматывания нервов всему коллективу – можно!
Небо в глосиках
– Хочу камбалу! – заныл мой издатель, не успели мы сделать и двух шагов по фойе «Лондонской».
– У нас есть прекрасная камбала! – мгновенно отреагировал пробегавший мимо официант.
Как выяснилось позднее, регистрационная стойка «Лондонской» находилась в опасной близости к залам ресторана.
– Вечером! – рявкнули мы.
– Хочу камбалу! – заныл мой издатель, как только мы вернулись в гостиницу после интервью.
– А мы хотим на море! – сказали я, мой муж и менеджер издательства «Эксмо».
– А я хочу камбалу! – продолжал ныть капризным ребёнком сорокатрёхлетний малыш.
– Ладно. Быстро ешь свою камбалу, а потом мы ещё быстрее едем на море! – и мы прошли во внутренний дворик гостиницы.
Это совершенно очаровательное место. Более нигде таких платанов, как эти…
– Хочу камбалу! – сказал мой издатель официанту. (Уже другому, а не тому, что пересёк сцену в начале миниатюры.)
– Камбалы нет. Есть глосик.
– А мне сказали, что камбала е-е-есть! – захныкал издатель и затопал ножками.
– Есть, – сразу согласился официант. – Но тот кусок, что есть, вам есть не надо. А надо есть свежайший глосик. Рекомендую! – и подмигнул.
– Паша! Тебе рекомендуют, прислушайся! – хором отозвались мы. Официант покивал, одобряя наше коллективное благоразумие.
– А я хочу камбалу, а не этого… Как вы сказали?
– Глосик! – подсказал официант.
– Глосика! – повторил издатель. – Я хочу камбалу, а не глосика.
Официант посмотрел на издателя странно. Потом он так же странно посмотрел на моего мужа. А затем – ещё страннее – на менеджера. И фыркнул. Культурно и негромко. Как бы прощая неразумных. Я хранила серьёзную мину.
– Вы же одесситка?! – с укором спросил меня официант.
– Да, – созналась я.
– Я знаю, я уже уточнил! – не передаваемая на бумаге игра интонации. – Кстати, с вас книга! – Непререкаемо.
– Хочу камбалу! – издатель. Нервно.
– Нельзя. Я не хочу, чтобы друзья известной московской писательницы-одесситки ели невкусно. А та камбала, что есть, – невкусно. Глосик – вкусно. Я пишу: «Два глосика». Скажите же ему! – обращаясь ко мне.
– Паша, камбала – это глосик, – сказала я, подавляя смешок.
– По-одесски, что ли? – издатель. Подозрительно.
– По-любому, – официант. Поджав губы.
– Почему?
– Потому.
– Паша, глосик – это маленькая камбала, – объяснила я. Официант начинал нервничать.
Нельзя нервировать одесского официанта. Он уже и так спасает честь мундира, предавая бизнес, – добровольно отказывается реализовать кусок залежавшейся камбалы.
– В каком смысле маленькая? – издатель тоже начинал нервничать. – Некондиционная, что ли? Я не хочу некондиционную камбалу.
– Паша, она кондиционная. Не спорь с официантом. Бери что дают. Не пожалеешь.
Муж и менеджер хихикали. Совершенно непонятно почему.
– Берите глосика, не смешите людей! – официант издателю. Твёрдо.
– Это не люди, это – муж и менеджер! – издатель официанту. – Я хочу камбалу.
Официант стал прядать ушами и притаптываться на месте.
– Здесь вы камбалу не получите! Я не опозорю известную московскую писательницу-одесситку! – издателю. – Вы помните, что с вас книга с автографом? – мне.
– Я хочу камбалу! Мне сказали, что камбала
е-есть!
– Они имели в виду глосика. Те, что такое сказали. Кстати, кто вам сказал, что есть камбала?
– Маленький такой. Смуглый. Тёмненький.
– Ах, маленький такой? – официант горделиво развёл плечи и совсем выпрямился в свой без малого двухметровый рост. – Так вот я, большой, говорю вам, что та камбала, что есть, – глосик. Берите!
– Я хочу камбалу! – продолжал ныть издатель. – Они тянут меня на море, а уже поздно, я устал. Хочу камбалу и спать.
– Оригинально! – ядовито заметил официант. – Но камбалы нет. Есть глосик. Хотите глосик и спать?
Муж и менеджер уже сползали со стульев, беззвучно захлёбываясь смехом.
– Паша, за глосика грозит педофилия. Потому что глосик – это маленькая камбала. Малюю-юсенькая. Ребёнок камбалы.
– А почему же тогда он называется не камбала, а глосик? – спросил у меня издатель.
– Потому что он никогда не вырастет! – высокомерно, как несмышлёнышу, сказал издателю официант. – Вот вас как зовут?
– Павел Михайлович, – честно признался издатель.
– А вот зажарь вас в детстве, так бы и остались Павликом. Ну так берёте, или вы мне уже надоели?
– Брать? – издатель у меня.
– Бери! – кивнула я. – А то мы на море никогда не попадём.
– А вы куда хотите на море? – официант. Заинтересованно.
– На Шестнадцатую! – честно призналась я.
– Так Павел Михайлович же устал! – кивок в сторону издателя. Сочувственно.
– А мы можем его оставить здесь, с глосиком. И пусть потом спит.
– Нет! Я съем глосика – и с вами! – выпалил издатель, опасливо косясь на официанта.
– Так, два глосика и?..
– Мне виски, двойное, – заказала я.
– Как я вас понимаю! – сказал официант. – Два двойного?
– Какой вы понятливый, – мой муж. Подчёркнуто-вежливо.
– Я – да! – задрал голову официант. (Не транспонируемая в письменную версию интонация.)
Мы все задрали головы вслед за ним. Высоко над нашими задранными головами парили ветви старых платанов и густо-синее южное небо. Нам всем было хорошо.
– Ты меня любишь? – спросила я.
– Да! – сказал издатель.
– Да! – сказал официант.
– Только тебя, – сказал муж.
А менеджер и небо промолчали.
Менеджер изучала меню. Небо не изучало ничего.
В огромной, бескрайней камбале неба парили созвездия глосиков. В колодце внутреннего дворика «Лондонской» шелестом посмеивались платаны. Довольный издатель урчал в ожидании перемен. Со стороны кухни слышался голос официанта, дающего кому-то указания…
Муж подмигнул мне, незаметно заправил за ворот футболки выбившееся белоснежное крупное перо и, затянувшись подкуренной мной сигаретой, тихо сказал, так, как умеет он один – чтобы услышали только я, небо и платаны:
– Дети!
Неисчерпаемость
В детстве у меня была кличка Любименя! Вот так, одним словом, именем собственным и с восклицательным знаком.
Дело не в том, что меня не любили. Меня любили. Очень любили. Но были некоторые люди, особо любимые мной. Например, муж маминой подруги. Если к нему кто-то подходил, если он гладил кого-то по голове – я с визгом и топотом неслась к вторженцу и покушенцу, стоящему рядом с моим и подставляющему свою башку под мою ладонь моего, и сшибала его покруче игрока в американский футбол, и орала басом:
